– Слава и деньги, маленькая умница. Слава и деньги.Возможность безграничного влияния на умы идиотов и кретинов, составляющихбольшинство.

– И недоумков, вы забыли про них. Но, как я понимаю, унедоумков с разумом некоторые затруднения. Как быть с ними?

– Как быть? Задействовать другие центры. Обратиться нек голове, она все равно никак не отреагирует. Обратиться к диафрагме,обратиться к паху – там теснятся самые острые эмоции. Самые основные.

– Неужели вы думаете, что это сойдет вам с рук? Кем высебя вообразили?

Это все ночь. Остатки шампанского. Две бутылки вылакала я,как провел время Алекс – неизвестно. На ужин он заказал рыбу, к рыбе идет белоевино, может быть, он тоже выпил? Спиртное и ночь развязывают язык, близостьженщины, которой ты безумно нравишься, – развязывает язык. А Алекснравится мне, не заметить этого невозможно. Это все ночь, это все ветер сокеана; крепость предположений, теорий и выкладок, которую построил АлексГринблат, не так уж безупречна, любой опытный полководец возьмет ее с ходу, нетратя недель на осаду. Его войска войдут через главные ворота и – прямо на них– вздернут Спасителя мира, оторвавшегося от реальности. Не факт, что этоприведет Алекса в чувство.

Но есть другой факт, неоспоримый.

Я – не опытный полководец. Я вообще не полководец.

Я – женщина, которой безумно нравится Алекс Гринблат. Внезависимости от того, кем он является на самом деле.

– …Кем вы себе вообразили, Алекс?

– Я манипулирую меньшинством, которое манипулируетбольшинством.

Чтобы изречь эту фразу, ему и трех секунд не понадобилось –не что иное, как домашняя заготовка. Фрэнки с его дельфинами, с его сухимистроительными смесями и сырным эскортом – всего лишь приготовишка, жалкийдилетант. Фрэнки надо бы взять у Алекса несколько уроков по обольщениюкрасоток, а Жюль и Джим… Их завернут прямо на пороге класса: ступайте-ка насвою тупую лыжню, недоумки!..

– Хотелось бы конкретики. – Так просто я несдамся.

– По-моему, я выразился достаточно ясно.

– Вы – Билл Гейтс?

– Нет.

– Может быть, вы – президент Соединенных Штатов?

– Ценю ваш юмор, – Алекс по-свойски подмигиваетмне. – У нас будет время обсудить это подробнее.

– Когда?

– Когда вы согласитесь принять предложение работать сомной.

– В чем же будет заключаться моя работа?

– Оставаться собой. И всякий раз иметь в рукаве такоговот рыбака…

– Вы говорите о Ясине?

– О том парне, который чистил рыбу на пирсе. Такиетрюки он проделывает только для вас или есть еще избранные?

– Я не знаю. Я не считаю это трюком.

– Неважно, что считаете вы. Важно, как это расценят всеостальные.

– Так вы нанимаете на работу сразу двоих? Меня и Ясина?

– Я этого не сказал. Рыбак был упомянут для примера.Для иллюстрации вашей способности удивлять. Вы отлично выбрали объект.

– Это касается рыбы?

– Нет, хотя рыба была приготовлена изумительно. Кухнейуже никого не удивишь. Водоносы, орущие уличные музыканты, скачки на верблюдах– это…

– Туземные прелести.

– Именно. Цена им – грош, так что оставим их туристам.Вы выбрали нечто совсем особенное. Сначала – доски.

Кажется, Алекс пропустил мимо ушей мое признание в том, чтообстоятельства изменились. А я ведь уже говорила ему: досок больше несуществует, Доминик уничтожил их – все до единой. Совсем недавно я воспринималаэто как трагедию. Как крушение мечты. Но оказалось – совсем не доски интересуютАлекса. В этом свете гибель Девушки С Девятью Жизнями можно рассматривать некак мою трагедию, а как драму Доминика. Хуже только перебои в работекондиционеров – «estoy en la mierda». Что касается досок – либо Алекс незафиксировал это в сознании, либо не услышал. Либо – не захотел услышать.

– Досок нет. Доминик пустил их в расход.

– И ничего не сохранилось?

– Ничего.

– Я думал, вы несколько преувеличили масштабыпроисшествия.

– Нет.

Он мог хотя бы посочувствовать – ради приличия. Но Алекспринимается хохотать. Каждый мускул на его теле хохочет, каждый волос; хихикаютсморщившиеся коричневые соски, заливается плоский живот, бицепсы и трицепсыбьются в истерике.

– Это так смешно?

– Простите. – Алексу не сразу удается взять себя вруки. – Конечно, это не смешно.

– Совсем не смешно.

– А почему он это сделал?

– Ума не приложу. Он знал, что приехал человек…Специалист в современном искусстве… Приехал специально, чтобы взглянуть на них…

– Так вы рассказали ему обо мне, Сашa?

– Конечно.

На лице Алекса появляется выражение задумчивости. И некоторойдосады. Смена настроений так мимолетна, что не поддается логическомуобъяснению. Следить за ней тоже затруднительно.

– Ваш толстяк не такой идиот, каким казался.

– Что вы хотите этим сказать?

– Что он умнее, чем я думал. Ну да бог с ним. Мы ведь говорилио вас, а точнее, о вашей способности видеть предметы под необычным углом. И овашей способности удивлять. Знаете, каким было мое первое чувство, когда япрочел письмо?

– Поделитесь.

– Я испытал жгучее желание заполучить эти проклятыедоски. И выложить за них любые деньги. Я на секунду стал тем самым идиотом,кретином и недоумком из большинства…

– Большинства, которым манипулирует меньшинство,которым манипулируете вы?

– Именно. К счастью, наваждение длилось недолго. Апотом я стал анализировать… Что так меня возбудило? Доски для серфинга, которыерасписывает какой-то неудачник из Марокко? Нет. Их художественная ценность?Опять же – нет. Понятие художественной ценности – субъективно. Настолько, чтоее вообще можно сбросить со счетов.

– Неужели все так просто?

– Сложно лишь с документами эпохи, взывающими к чувствусострадания. К чувству праведного гнева. Кино– и фотосвидетельствами, которыефигурировали на Нюрнбергском процессе, к примеру. Лампы, обтянутые человеческойкожей, были чудо как хороши. Прикладная деталь интерьера, прекрасноеисполнение. Но назвать их произведениями искусства язык не повернется, не такли ? Сколько бы лет ни прошло. Тут нравственные законы вступают в противоречиес ценностными характеристиками… Ни один антиквар не продаст вам такую лампу. Нив одной цивилизованной европейской стране… А если продаст – никогда непризнается, из какого материала она была сделана.