– Да ведь коль эта истина воссияет, так вас же первогосначала ограбят, а потом… упразднят.

– Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, – вскинулсявдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. – Ну, так пусть стоит твоймонастырек, Алешка, коли так. А мы, умные люди, будем в тепле сидеть даконьячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это самим Богом должно бытьнепременно нарочно так устроено? Иван, говори: есть Бог или нет? Стой: наверноговори, серьезно говори! Чего опять смеешься?

– Смеюсь я тому, как вы сами давеча остроумно заметили овере Смердякова в существование двух старцев, которые могут горы сдвигать.

– Так разве теперь похоже?

– Очень.

– Ну так, значит, и я русский человек, и у меня русскаячерта, и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде.Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад, что завтра же поймаю. А все-таки говори:есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.

– Нет, нету Бога.

– Алешка, есть Бог?

– Есть Бог.

– Иван, а бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хотьмаленькое, малюсенькое?

– Нет и бессмертия.

– Никакого?

– Никакого.

– То есть совершеннейший нуль или нечто? Может быть, нечтокакое-нибудь есть? Все же ведь не ничто!

– Совершенный нуль.

– Алешка, есть бессмертие?

– Есть.

– А Бог и бессмертие?

– И Бог, и бессмертие. В Боге и бессмертие.

– Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только отом, сколько отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и этостолько уж тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последнийраз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!

– И в последний раз нет.

– Кто же смеется над людьми, Иван?

– Черт, должно быть, – усмехнулся Иван Федорович.

– А черт есть?

– Нет, и черта нет.

– Жаль. Черт возьми, что б я после того сделал с тем, ктопервый выдумал Бога! Повесить его мало на горькой осине.

– Цивилизации бы тогда совсем не было, если бы не выдумалиБога.

– Не было бы? Это без Бога-то?

– Да. И коньячку бы не было. А коньяк все-таки у вас взятьпридется.

– Постой, постой, постой, милый, еще одну рюмочку. Я Алешуоскорбил. Ты не сердишься, Алексей? Милый Алексейчик ты мой, Алексейчик!

– Нет, не сержусь. Я ваши мысли знаю. Сердце у вас лучшеголовы.

– У меня-то сердце лучше головы? Господи, да еще кто этоговорит? Иван, любишь ты Алешку?

– Люблю.

– Люби. (Федор Павлович сильно хмелел.) Слушай, Алеша, ястарцу твоему давеча грубость сделал. Но я был в волнении. А ведь в старце этоместь остроумие, как ты думаешь, Иван?

– Пожалуй что и есть.

– Есть, есть, il y a du Piron là-dedans.[12] Этоиезуит, русский то есть. Как у благородного существа, в нем это затаенноенегодование кипит на то, что надо представляться… святыню на себя натягивать.

– Да ведь он же верует в Бога.

– Ни на грош. А ты не знал? Да он всем говорит это сам, тоесть не всем, а всем умным людям, которые приезжают. Губернатору Шульцу онпрямо отрезал: credo,[13] да не знаю во что.

– Неужто?

– Именно так. Но я его уважаю. Есть в нем что-томефистофелевское или, лучше, из «Героя нашего времени»… Арбенин али как там… тоесть, видишь, он сладострастник; он до того сладострастник, что я бы и теперьза дочь мою побоялся аль за жену, если бы к нему исповедоваться пошла. Знаешь, какначнет рассказывать… Третьего года он нас зазвал к себе на чаек, да с ликерцем(барыни ему ликер присылают), да как пустился расписывать старину, так мыживотики надорвали… Особенно как он одну расслабленную излечил. «Если бы ногине болели, я бы вам, говорит, протанцевал один танец». А, каков? «Наафонил я,говорит, на своем веку немало». Он у Демидова-купца шестьдесят тысяч тяпнул.

– Как, украл?

– Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, уменя назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит,пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а яширок… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю.Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты неостановил меня, Иван… и не сказал, что вру?

– Я знал, что вы сами остановитесь.

– Врешь, это ты по злобе на меня, по единственной злобе. Тыменя презираешь. Ты приехал ко мне и меня в доме моем презираешь.

– Я и уеду; вас коньяк разбирает.

– Я тебя просил Христом-Богом в Чермашню съездить… на день,на два, а ты не едешь.

– Завтра поеду, коли вы так настаиваете.

– Не поедешь. Тебе подсматривать здесь за мной хочется, воттебе чего хочется, злая душа, оттого ты и не поедешь?

Старик не унимался. Он дошел до той черточки пьянства, когдаиным пьяным, дотоле смирным, непременно вдруг захочется разозлиться и себяпоказать.

– Что ты глядишь на меня? Какие твои глаза? Твои глазаглядят на меня и говорят мне: «Пьяная ты харя». Подозрительные твои глаза,презрительные твои глаза… Ты себе на уме приехал. Вот Алешка смотрит, и глазаего сияют. Не презирает меня Алеша. Алексей, не люби Ивана…

– Не сердитесь на брата! Перестаньте его обижать, – вдругнастойчиво произнес Алеша.

– Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван,третий раз говорю. – Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: – Несердись, Иван, на старого мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, тольковсе-таки не сердись. Не за что меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебесам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давнонасмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай – перлы!..

И он чмокнул себя в ручку.

– Для меня, – оживился он вдруг весь, как будто на мгновениеотрезвев, только что попал на любимую тему, – для меня… Эх вы, ребята! Деточки,поросяточки вы маленькие, для меня… даже во всю мою жизнь не было безобразнойженщины, вот мое правило! Можете вы это понять? Да где же вам это понять: у васеще вместо крови молочко течет, не вылупились! По моему правилу, во всякойженщине можно найти чрезвычайно, черт возьми, интересное, чего ни у которойдругой не найдешь, – только надобно уметь находить, вот где штука! Это талант!Для меня мовешек не существовало: уж одно то, что она женщина, уж это однополовина всего… да где вам это понять! Даже вьельфильки, и в тех иногда отыщешьтакое, что только диву дашься на прочих дураков, как это ей состариться дали идо сих пор не заметили! Босоножку и мовешку надо сперва-наперво удивить – воткак надо за нее браться. А ты не знал? Удивить ее надо до восхищения, допронзения, до стыда, что в такую чернявку, как она, такой барин влюбился.Истинно славно, что всегда есть и будут хамы да баре на свете, всегда тогдабудет и такая поломоечка, и всегда ее господин, а ведь того только и надо длясчастья жизни! Постой… слушай, Алешка, я твою мать-покойницу всегда удивлял,только в другом выходило роде. Никогда, бывало, ее не ласкаю, а вдруг, какминутка-то наступит, – вдруг пред нею так весь и рассыплюсь, на коленях ползаю,ножки целую и доведу ее всегда, всегда, – помню это как вот сейчас, – доэтакого маленького такого смешка, рассыпчатого, звонкого, не громкого,нервного, особенного. У ней только он и был. Знаю, бывало, что так у ней всегдаболезнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнет и что смешокэтот теперешний, маленький, никакого восторга не означает, ну да ведь хоть иобман, да восторг. Вот оно что значит свою черточку во всем уметь находить! РазБелявский – красавчик один тут был и богач, за ней волочился и ко мне наладилездить – вдруг у меня же и дай мне пощечину, да при ней. Так она, этакая овца,– да я думал, она изобьет меня за эту пощечину, ведь как напала: «Ты, говорит,теперь битый, битый, ты пощечину от него получил! Ты меня, говорит, емупродавал… Да как он смел тебя ударить при мне! И не смей ко мне приходитьникогда, никогда! Сейчас беги, вызови его на дуэль…» Так я ее тогда в монастырьдля смирения возил, отцы святые ее отчитывали. Но вот тебе Бог, Алеша, необижал я никогда мою кликушечку! Раз только разве один, еще в первый год:молилась уж она тогда очень, особенно богородичные праздники наблюдала и менятогда от себя в кабинет гнала. Думаю, дай-ка выбью я из нее эту мистику!«Видишь, говорю, видишь, вот твой образ, вот он, вот я его сниму. Смотри же, тыего за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мненичего за это не будет!..» Как она увидела, Господи, думаю: убьет она менятеперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла рукамилицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша! Что стобой, что с тобой!