чего – и там, а потом выцарапывайся от них по три месяца, и это еще в лучшем случае. Об них я много мог бы навспоминать, да, кажется, противно и неинтересно. А так дневник «не из чего» состоит. Если представить, что все и передачи и газеты не мне адресованы, то ничего и не остается. Какие-то «Последние дни» сплошные. Нервы и сдают. Обязательно нужно удовлетворение. Теперь сушим спитой чай, веря, что он является хорошим удобрением для огорода, вот занятие. Втроем тесно должно быть, но мы привыкли и в одной комнате жить. Как-то по временам забывали, что могут меня загрести в любую минуту. Даже не верится, что можно быть таким рассеянным, допускать такие оплошности. Но без этого как-то выходит, что и жизни бы не было. Как подумаешь о лечебницах, лучше сидеть тихо тут, лучше, кажется, не видеть и не слышать ничего, никуда носа не высовывать. Выходит, что других возможностей не осталось. А наш с Элкой портрет купила Третьяковская галерея. В общем, прямо «Из пасти лошади», английское кино, а не жизнь. Мало читаю, совсем ничего не делаю, не рисую, да и замыслов как-то нет вроде. Иссушили страхи за свою свободу, поглотили элементарные отношения. И это называется покоем. Все относительно, но ничто так, как соответствие со временем. Козырев был прав. На путях абстрактного мышления только и возможно свободное существование. А солнышко уже пригревает, вот и начинаешь беспокоиться за ближайшее будущее. Год-то високосный. Очень не хочется залететь в восемьдесят четвертом, хотя мода стоит и такая.

Раньше, когда я еще учился в школе, я пробовал писать стихи и некоторые запомнил. Хочу воспроизвести их здесь, чтобы показать, что как я ни менялся, но что-то общее с тем временем осталось.

Первое, это начало какой-то неоконченной поэмы о нашей жизни в Гавани, на В. О.

Здесь строят порт, как строят памятник. А там, где башенки канала, которым двести                          с лишним лет, Как будто козы стоят по грудь в воде… Здесь пусто все, как на Аляске, Ангары первых поселенцев вокруг Петровского                                    Ковша; Дома построил Менделеев, А на воде, как на картине, по грудь в воде стоит коза, Напоминанием о Гавани, Галерной гавани Петра… Что принесло нам Рождество? Залив растаявший и незамерзшие каналы. Детский сад. Здесь дети учатся учиться; Меня учили там вставать не поздно, ложиться рано. Здесь уже за неделю до праздника Дети с утра и до вечера празднуют. Тихо, огнями украшена елка; Несколько взрослых, но кажется пусто, Только под окнами у батарей Тихо присели банты и макушки наиболее                               взрослых детей…

Я ходил читать в библиотеку Маяковского, читал впервые Лао-цзы и «Неизданного Хлебникова», я был так поражен изложением теории Козырева, что посвятил ему короткое стихотворение:

Хлеб Козырева, козырь Хлебникова, Но оба кажутся святыми, И прорицания их вещи, А время будет делать вещи, И козырь Хлебникова станет хлебом Козырева.

Других стихов я не запомнил, хотя, читая, я постоянно перефразировал какие-то строчки и, отталкиваясь от них, пытался создавать что-то свое. Я уже любил китайских умиротворенных поэтов и тоже пытался описывать природу на их лад, но сейчас не могу восстановить в памяти тех стихов. Может, и этих двух примеров довольно, чтобы объяснить мое тогдашнее умонастроение. Первое я прочел не так давно Яр. Влад. и Тане Гетман, но они ничего мне не сказали. Второе, кажется, я вообще никому не показывал, я уже был скрытен, в особенности в том, чего я недопонимал сам в себе. Я имею в виду взгляды Козырева. Узнать же подробнее об этом было негде, ведь он постоянно, мне кажется, был в загоне, и, если бы не это его открытие, мы, широкая публика, так бы ничего о нем и не знали. Я жил как-то летом в Сестрорецке и об видимом там на море острове-форте сказал: «Черный остров Ананас / На Востоке разгорелся / На закате угас…» Я описывал залив в стихах и прозе с таким энтузиазмом, наверное, потому, что всякие настоящие морские впечатления ушли в далекое детское прошлое, а то, что я пожил с отцом на Коневце, мне казалось, нельзя затрагивать, так как полигон-то там был военный. Может, я и обещал отцу чего-нибудь из этого не рассказывать, теперь уже не помню и думаю, что все можно. Надо сказать, что и раньше, у Понизовского и у Анри мои опыты писательские не вызывали интереса или сочувствия, и я принужден был всем этим заниматься исподволь. К тому же тяжелая физическая работа, которой я тогда добывал себе средства к существованию, никак не способствовала расцвету таланта. Хорошо, что я еще в той среде не старался стать известным, пролетарская подлость несмываемее барских прихотей и затей, как уже не раз заявлялось в русско-еврейской поэзии… Постепенно я от стихов совсем отстал, а прозой писал много и позже. Теперь меня даже печатают в подполье, но никаких откликов на то, что делаю, я не слышу. Вообще, я все время писал и рисовал как бы параллельно. Я очень много рисовал видов морских, залива и думал, что разовью такой стиль. Элла должна лучше всех помнить, что тогда у меня работ было не меньше, чем теперь у Киры, но все они пропали, некому было их сохранить, как раз еще более ранние