А здесь был знакомый, брат приятеля, артист, показывающийсвое искусство дома, для избранных. В любой момент можно было спросить у него:«Послушайте, что это у вас здесь в железной коробочке – кислота, что ли?!» – ине нарваться на грубый ответ: «Иди, мальчик, откуда пришел. Не мешай человекупаять». Это совсем другое дело.

Петя даже высунул от восхищения язык, что совсем не подобалотакому большому мальчику. Вероятно, он так бы никогда и не отошел от стола,если бы вдруг не обратил внимания на девочку с ребенком на руках, подошедшую кшелковице.

Девочка не без труда подняла толстого годовалого ребенка сдвумя ярко-белыми зубами в коралловом ротике и поднесла его к Гаврику:

– Посмотри, кто пришел, агу! Гаврик пришел, агу! Скажи дядеГаврику: «Здравствуйте, дядя Гаврик!»

Гаврик с чрезвычайной серьезностью полез за пазуху и, кбезграничному удивлению Пети, извлек оттуда красного леденечного петуха напалочке.

Три часа таскать с собой такое лакомство и не только непопробовать его, но даже не показать – это мог сделать только человек снеслыханной силой воли! Гаврик протянул петуха ребенку:

– На!

– Возьми, Женечка, – засуетилась девочка, поднося ребенка ксамому петушку. – Возьми ручкой. Видишь, какого тебе гостинца принес дядяГаврик. Возьми петушка ручкой. Вот так, вот так. Скажи теперь дяде: «Спасибо,дядечка!» Ну, скажи: «Спасибо, дядечка».

Ребенок крепко держал пухлой замурзанной ручкой лучину сярким леденцом на конце и пускал крупные пузыри, уставясь на дядю бессмысленноголубыми глазками.

– Видите, это он говорит: «Спасибо, дядечка», – суетиласьдевочка, не спуская завистливых глаз с лакомства. – Куда же ты тянешь в рот.Подожди, поиграйся сначала. Сначала надо кашку покушать, а тогда уже можнопетушка… – продолжала она с благонравной рассудительностью, то и дело бросаябыстрые любопытные взгляды на незнакомого красивого мальчика в новых башмакахна пуговичках и в соломенной шляпе.

– Это Петя с Канатной, угол Куликова, – сказал Гаврик, –пойди с ним поиграй, Мотя.

Девочка от волнения даже побледнела.

Прижимая к себе ребенка, она попятилась, глядя исподлобья наПетю, и пятилась до тех пор, пока не прислонилась спиной к отцовской ноге.Терентий погладил дочку по плечику, поправил на ее стриженной под нуль головебеленький чепчик с оборочкой и сказал:

– Пойди, Мотя, поиграй с мальчиком, покажи ему те своирусско-японские картины, что я тебе куплял, когда ты лежала больная. Пойди,деточка, а Женечку отдай маме.

Мотя потерлась об отцовскую ногу и задрала вверх лицо,ставшее совершенно красным от конфуза. Ее глаза были полны слез, и в ушахдрожали крошечные бирюзовые сережки.

Петя заметил, что такие сережки чаще всего бывают умолочниц.

– Ничего, деточка, мальчик не будет драться, не бойся.

Мотя послушно отнесла ребенка в дом и вернулась, прямая, какпалка, со втянутыми щеками, страшно серьезная.

Она остановилась шагах в четырех от Пети и, глотнув какможно больше воздуха, сказала, запинаясь и скосив глаза, неестественно тонкимголосом:

– Мальчик, хочете, я вам покажу русско-японские картины?

– Покажь, – сказал Петя тем сиплым, небрежным голосом,каким, по правилам хорошего тона, следовало разговаривать с девочками. При этомон старательно и довольно удачно плюнул через плечо.

– Пойдем, мальчик.

Девочка не без некоторого кокетства повернулась к Петеспиной и, чересчур часто двигая плечами, пошла, подскакивая, в глубь двора, запогреб, где у нее было устроено свое кукольное хозяйство.

Петя вразвалку следовал за ней. Глядя на ее худую шею сложбинкой и треугольным мысиком волос, мальчик чувствовал такое волнение, что унего подгибались ноги. Конечно, нельзя сказать, чтобы это была страстнаялюбовь. Но в том, что дело кончится серьезным романом, не могло быть никакогосомнения.

Сказать по правде, Петя уже любил на своем веку многих.Во-первых, он любил ту маленькую черненькую девочку – кажется, Верочку, – скоторой познакомился в прошлом году на елке у одного папиного сослуживца. Онлюбил ее весь вечер, сидел рядом с ней за столом, потом ползал впотьмах подзатушенной елкой по полу, скользкому от нападавших иголок.

Он полюбил ее с первого взгляда и был в полном отчаянии,когда в половине девятого ее стали уводить домой. Он даже начал капризничать ихныкать, когда увидел, как все ее косички и бантики скрываются под капором ишубкой.

Он тут же мысленно поклялся любить ее до гроба и подарил ейна прощанье полученную с елки картонажную мандолину и четыре ореха: три золотыхи один серебряный.

Однако прошло два дня, и от этой любви не осталось ничего,кроме горьких сожалений по поводу так безрассудно утраченной мандолины.

Затем, конечно, он любил на даче ту самую Зою в розовыхчулках феи, с которой даже целовался возле кадки с водой под абрикосой. Но эталюбовь оказалась ошибкой, так как на другой же день Зоя так нахальномошенничала в крокет, что пришлось ей дать хорошенько крокетным молотком поногам, после чего, конечно, ни о каком романе не могло быть и речи.

Потом мимолетная страсть к той красивой девочке на пароходе,которая ехала в первом классе и всю дорогу препиралась со своим отцом, «лордомГленарваном».

Но все это, разумеется, не в счет. Кто не испытывал такихбезрассудных увлечений!

Что же касается Моти, то это совсем другое дело. Помимотого, что она была девочкой, помимо того, что у нее в ушах качались голубенькиесережки, помимо того, что она так ужасно бледнела и краснела и так мило двигалахудыми лопатками, – помимо всего этого, она была еще и сестра товарища.Собственно, не сестра, а племянница. Но по возрасту Гаврика – совсем сестренка!Сестра товарища! Разве может быть в девочке что-нибудь более привлекательное инежное, чем то, что она сестра товарища? Разве не заключено уже в одном этомзерно неизбежной любви?

Петя сразу почувствовал себя побежденным. Пока они дошли допогреба, он влюбился окончательно.

Однако, чтобы Мотя как-нибудь об этом не догадалась, мальчиктут же напустил на себя невыносимое высокомерие и равнодушие.