Едва Мотя вежливо стала ему показывать своих кукол,аккуратно уложенных по кроваткам, и маленькую плиту с всамделишными, но толькомаленькими кастрюльками, сделанными отцом из обрезков цинка – что, если правдусказать, Пете ужасно понравилось, – как мальчик презрительно сплюнул сквозьзубы и, оскорбительно хихикая, спросил:

– Мотька, чего ты такая стриженая?

– У меня был тиф, – тоненьким от обиды голоском сказала Мотяи так глубоко вздохнула, что в горле у нее пискнуло, как у птички. – Хочетепосмотреть картины?

Петя снисходительно согласился.

Они сели рядом на землю и стали рассматривать разноцветныелубочные литографии патриотического содержания, главным образом морскиесражения.

Узкие лучи прожекторов пересекали по всем направлениямтемно-синее липкое небо. Падали сломанные мачты с японскими флагами. Из острыхволн вылетали белые фонтанчики взрывов. В воздухе звездами лопались шимозы.

Задрав острый нос, тонул японский крейсер, весь охваченныйжелто-красным пламенем пожара. В кипящую воду сыпались маленькие желтолицыечеловечки.

– Япончики! – шептала восхищенная девочка, ползая на коленяхвозле картины.

– Не япончики, а япошки! – строго поправил Петя, знавшийтолк в политике.

На другой картине лихой казак, с красными лампасами, вчерной папахе набекрень, только что отрубил нос высунувшемуся из-за сопкияпонцу.

Из японца била дугой толстая струя крови. А курносыйоранжевый нос с двумя черными ноздрями валялся на сопке совершенно отдельно,вызывая в детях неудержимый смех.

– Не суйся, не суйся! – кричал Петя, хохоча, и хлопалладонями по теплой сухой земле, испятнанной известковыми звездами домашнейптицы.

– Не совайся! – суетливо повторяла Мотя, поглядывая черезплечико на красивого мальчика, и морщила худой, остренький нос, пестрый, как уГаврика.

Третья картина изображала того же казака и ту же сопку.Теперь из-за нее виднелись гетры удирающего японца. Внизу было написано:

Генерал японский Ноги,

Батюшки,

Чуть унес от русских ноги.

Матушки!

– Не совайся, не совайся! – заливалась Мотя, прижимаясьдоверчиво к Пете. – Правда, пускай тоже не совается!

Петя, насупившись, густо краснел и молчал, стараясь несмотреть на худенькую голую руку девочки с двумя лоснившимися на предплечьешрамиками оспы, нежно-телесными, как облатки.

Но поздно. Он уже был влюблен по уши.

Когда же оказалось, что, кроме русско-японских картин, уМоти есть еще превосходные кремушки, орехи для игры в «короля-принца», бумажкиот конфет и даже картонки, Петина любовь дошла до наивысшего предела…

Ах, какой это был счастливый, замечательный, неповторимыйдень! Никогда в жизни Петя не забудет его.

Петя заинтересовался, каким образом на ушах держатся серьги,и девочка показала ему проколотые совсем недавно дырочки. Петя даже решилсяпотрогать мочку Мотиного уха, нежную и еще припухшую, как долька мандарина.

Потом они поиграли в картонки, причем Петя начисто обыгралдевочку. Но у нее сделалось такое несчастное лицо, что ему стало жалко, и он нетолько отдал ей обратно все выигранные картонки, но даже великодушно подарилвсе свои. Пускай знает!

Потом натаскали сухого бурьяна, щепочек и затопили кукольнуюплиту. Дыму было много, а огня совсем не вышло. Бросили и стали играть в«дыр-дыра», иначе – в прятки.

Прячась друг от друга, они залезали в такие отдаленные,глухие местечки, сидеть в которых одному становилось даже страшновато.

Но зато как жгуче-радостно было слышать осторожноеприближение робких шажков, сидя в засаде и обеими руками закрывая рот и нос,чтобы не фыркнуть!

Как дико колотилось сердце, какой неистовый звон стоял вушах!

И вдруг из-за угла медленно-медленно выдвигается половинабледного от волнения, вытянутого лица с плотно сжатыми губами. Облупленныйносик, круглый глаз, острый подбородок, чепчик с оборочками…

Глаза вдруг встречаются. Оба так испуганы, что вот-вотпотеряют сознание. И тотчас неистовый, душераздирающий вопль торжества ипобеды:

– Петька! Дыр-дыра!

И оба лупят во все лопатки – кто скорее? – к месту, гдележит палочка-стукалочка.

– Дыр-дыра!

– Дыр-дыра!

Один раз девочка спряталась так далеко, что мальчик искал еебитых полчаса, пока наконец не догадался перелезть через задний плетень исбегать на выгон.

Мотя сидела на корточках, полумертвая от страха, в яме,заросшей будяками. Поставив худой подбородок на исцарапанные колени, онасмотрела исподлобья вверх, в небо, по которому плыло предвечернее облако.

Вокруг тыркали сверчки и ходили коровы. Было необыкновенножутко.

Петя заглянул в яму. Дети долго смотрели друг другу в глаза,испытывая необъяснимое жгучее смущение, совсем не похожее на смущение игры.

«Дыр-дыра, Мотька!» – хотел крикнуть мальчик, но не могвымолвить ни слова. Нет, это, уж конечно, не была игра, а что-то совсем, совсемдругое.

Мотя осторожно вылезла из ямы, и они смущенно пошли во дворкак ни в чем не бывало, поталкивая друг друга плечами, но в то же времястараясь не держаться за руки.

Тень облака прохладно скользила по бессмертникам городскоговыгона.

Впрочем, едва они перелезли обратно через плетень, как Петяопомнился.

– Дыр-дыра! – отчаянно закричал хитрый мальчик и кинулся кпалочке-стукалочке, чтобы поскорее «задыркать» зазевавшуюся девочку.

Словом, все было так необыкновенно, так увлекательно, чтоПетя даже не обратил внимания на Гаврика, подошедшего в самый разгар игры.

– Петька, как звать того матроса? – озабоченно спросилГаврик.

– Какого матроса?

– Который прыгал с «Тургенева».

– Не знаю.

– Ты ж еще рассказывал, что его на пароходе как-то тамназывал тот усатый черт из сыскного.

– Ну да… Ах, да!.. Жуков, Родион Жуков… Не мешай, мы играем.

Гаврик ушел озабоченный, а Петя тотчас забыл об этом,всецело поглощенный новой любовью.