готики» родились новые отрасли искусства, отвечавшие потребностям придворных кругов и неподконтрольные Церкви: календарные циклы миниатюр и фресок с изображениями жизни в различные времена года на фоне обширных ландшафтов, шпалеры, станковые портреты[284]. В двух последних север опережал Италию, где шпалер не изготовляли (иногда подражая им в живописи) и портрета как особого жанра не знали. Зато в календарных циклах Амброджо Лоренцетти давно обеспечил приоритет итальянцам.

В это же время у мастеров Северной Италии рисунок впервые стал самостоятельным видом искусства. Начав зарисовывать с натуры животных и растения в альбомы образцов для живописи, для гербариев и всяческих трактатов, они к концу XIV века достигли такого совершенства, что рисунки уже можно было коллекционировать как свободные от практического назначения шедевры. То, что наивысший уровень имитационного искусства был достигнут рисовальщиками именно в изображении «низших» предметов, лишний раз подтверждает, что отход от натуры в высоких жанрах — в алтарной живописи и в монументальных «историях» — был обусловлен художественным тактом и вкусом, а вовсе не недостатком мастерства.

В алтарной и настенной живописи итальянские мастера, все больше увлекавшиеся завораживающей красотой линейных ритмов, к концу XIV века далеко ушли от пространственной определенности, от статичных телесных форм, которыми прежде их искусство отличалось от готического. У Микелино да Безоццо[285], Лоренцо Монако[286], Стефано да Верона[287] уже почти нет покоящихся фигур. Они перенесли акцент с телесной определенности предметов на их изменчивость. Только изменчивое признавалось теперь по-настоящему живым[288]. Прекрасное стали видеть не в самой форме, а в одухотворяющем преображении формы[289], потому что куртуазный идеал прекрасного вполне раскрывался не в объективном созерцании, а в возвышающем душу эстетическом переживании. В моду вошло все бестелесное, миловидное, изящное, элегантное, богато украшенное в деталях, охваченное грациозной игрой пламенеющих линий и радужных райских красок[290]. В результате «к концу XIV столетия искусство Италии оказалось таким же чуждым Античности, как и северное искусство; и, только начав сначала, так сказать с нуля, настоящий Ренессанс мог вступить в свои права»[291].

Кватроченто

На протяжении всей эпохи Возрождения Италия была разделена на множество государств. Жители страны осознавали себя флорентийцами, венецианцами, генуэзцами и т. д. в большей степени, чем итальянцами. Характерный пример: в конце 1550-х годов Бенвенуто Челлини вспоминал, как в Риме в 1523 году он поссорился с одним местным задирой, который, проходя мимо обедавших флорентийцев — живописцев, ваятелей, золотых дел мастеров, «наговорил всяких поносных слов о флорентийской нации»[292]. Сиенцев он бранил за то, что они «не исполняют долга перед проезжими иностранцами», причисляя к последним самого себя[293]. Патриотизм выражался в местных мифах. Например, флорентийцы верили, что их город построен в подражание Риму, и показывали возле церкви Санта-Кроче следы «Кулизея» и терм[294]. Венецианцы связывали свою свободу с тем, что их город основан на неприступном острове беженцами из мест, завоеванных варварами[295].

Самое большое из итальянских государств, Неаполитанское королевство, до 1442 года принадлежало Анжуйскому дому и было отнято у анжуйцев Альфонсо V Арагонским, на которого Италия с ее памятниками античной словесности и искусства произвела столь сильное впечатление, что он отдал Арагон брату, чтобы попытаться добыть неаполитанскую корону. Едва ли это удалось бы ему без дружбы с могущественными землевладельцами-баронами, только и знавшими, что похваляться знатностью, понимаемой ими как право на праздность, и глубоко враждебными какому бы то ни было гражданскому порядку. Альфонсо был человеком прямым, рассудительным, воинственным, гордым, мечтавшим о славе римских императоров. Любил, чтобы ему читали древних, затевал диспуты и «разговор о науках», будучи убежден, что «король необразованный — это осел коронованный»[296]. Чтения эти не отменялись даже во время походов. Быть расточительным, особенно в вознаграждении гуманистов, он считал добродетелью, за что они прозвали его Альфонсо Великодушным. Превратив Неаполь в один из центров ренессансной культуры, Альфонсо разорился и был вынужден добывать деньги, обложив своих подданных тяжелейшими налогами. Живые должны были платить ему налоги даже за умерших[297].

Его сын Ферранте, правивший с 1458 года, удержал власть благодаря незаурядным политическим способностям, вероломству и жестокости, с какой он истреблял друзей своего отца — баронов, иначе они уничтожили бы его самого. Воспитанник знаменитого гуманиста Лоренцо Валлы, он щедро покровительствовал искусствам и наукам. Расходы покрывал монопольной торговлей зерновым хлебом и маслом, насильственными займами, конфискациями имущества, продажей духовных мест и званий, контрибуциями с духовных имений и корпораций. Знаменита была его коллекция набальзамированных и одетых по моде трупов убитых и казненных им врагов[298]. После его смерти никто в Неаполе не хотел поддерживать арагонцев. Королевство вскоре стало легкой добычей французов.

Вторым по величине стало к середине века Церковное государство (так называется у Макиавелли Папская область). Его возродил после распада, вызванного Авиньонским пленением, папа Мартин V — в миру Оддоне Колонна, избранный Констанцским собором в 1417 году. Когда он сел на престол в Риме, там оставалось семнадцать тысяч жителей. Город состоял из развалин, монастырей, пораженных лихорадкой кварталов бедноты и огромных пустырей, на которых разыгрывались дикие распри Колонна и Орсини[299]. Крестьяне с округи сгоняли сюда на продажу скот. Ни промыслов, ни торговых связей, ни банков[300]. Рим кишел грабителями, жившими за счет паломников, стекавшихся сюда за отпущением грехов. Мартин V решил вернуть этому захолустью статус столицы католического мира. Он заложил основы непотизма — начал отдавать родственникам церковные земли в наследственное владение и концентрировать в их руках управление государством; положил конец городскому самоуправлению римлян и учредил охранную службу, независимую от влиятельных местных кланов. Бунты и разбой в Риме прекратились, хлеб подешевел, жизнь стала сносной. Мартин V приступил к восстановлению римских укреплений, церквей, мостов. Он первым пригласил в Рим художников — Мазолино, Джентиле да Фабриано, Мазаччо.

Его сменил в 1431 году Евгений IV, которому пришлось уйти с головой в борьбу против Колонна и против Базельского собора, пытавшегося отнять у пап власть. В 1434 году римляне изгнали его. Пока его легат Вителлески наводил порядок в Риме, папе, переезжавшему из города в город, удалось переключить энергию Собора на подготовку унии с Греческой церковью. Собор перенесли в Феррару, затем на полгода во Флоренцию, где в 1439 году и была провозглашена уния. Строгий аскет, не порывавший связей с монастырской средой, Евгений IV вместе с тем выступил преемником Мартина V в покровительстве художникам[301]. Вернувшись в 1443 году в Рим, вновь погрузившийся в мерзость запустения Евгений IV, стремясь подчеркнуть преемственность между Римом императоров и Римом пап, приступил к реставрации античных памятников. Преемственность получилась