Зимой в Шрунсе я носил бороду для защиты от солнца, котороеобжигало на снегу в горах, и не затруднял себя стрижкой. Как-то поздно вечером,спускаясь со мной по тропе лесорубов, герр Лент сказал мне, что крестьяне,встречавшиеся мне на дорогах под Шрунсом, называли меня «Черный Христос». А те,которые приходят в «Вайнштубе», называют меня «Черный Христос, Пьющий Кирш».Для тех же крестьян, которые жили в дальнем верхнем конце Монтафока, где мынанимали носильщиков, чтобы подняться к Мадленер-Хаус, мы все были чужеземнымичертями, которые уходят в горы, когда людям не следует туда ходить. Не в нашупользу говорило и то, что мы начинали восхождение до рассвета, чтобы пройтиместа обвалов до того, как солнце сделает их особенно опасными. Это толькодоказывало, что мы хитры, как все чужеземные черти. Я помню запах сосновоголеса и матрацы, набитые листьями бука, в хижинах дровосеков, и лыжные прогулкив лесу по лисьим и заячьим следам. Помню, высоко в горах, за поясом лесов, яшел по следу лисицы до тех пор, пока не увидел ее, и я смотрел, как онаостановилась, приподняв правую переднюю лапу, а потом замерла и прыгнула, ипомню белизну и хлопанье крыльев горной куропатки, с шумом поднявшейся из снегаи скрывшейся за скалой.

Я помню все виды снега, которые может создать ветер, и вселовушки, которые он таит для лыжников. И метели, которые налетали, пока мысидели в хижине Альпийского клуба и создавали новый, неизвестный мир, в которомнам приходилось прокладывать путь так осторожно, словно мы никогда прежде здесьне бывали. Но мы действительно никогда прежде здесь не бывали, потому что всевокруг становилось новым. Наконец, поближе к весне, наступало главное: спуск поледнику, гладкий и прямой, бесконечно прямой, — лишь бы выдержали ноги, — и мынеслись, низко пригнувшись, сомкнув лодыжки, отдавшись скорости в этомбесконечном падении, в бесшумном шипении снежной пыли. Это было лучше любогополета, лучше всего на свете, а необходимую закалку мы приобретали во времядолгих восхождений с тяжелыми рюкзаками. Иначе мы не могли добраться наверх:билеты туда не продавались. Ради этого мы тренировались всю зиму, и то, чемуучила нас зима, делало достижение этой цели возможным. Когда мы проводили нашпоследний год в горах, в нашу жизнь уже глубоко вошли новые люди. И всепеременилось. Зима лавин была счастливой и невинной зимой детства по сравнениюсо следующей зимой, зимой кошмаров под личиной веселья, и сменившим ееубийственным летом. Это был год, когда туда явились богачи.

У богачей всегда есть своя рыба-лоцман, которая разведываетим путь, — иногда она плохо слышит, иногда плохо видит, но всегда вынюхиваетподатливых и чересчур вежливых. Рыба-лоцман говорит так: «Ну, не знаю. Нет, неочень. Но они оба мне очень нравятся. Они мне очень нравятся. Черт возьми. Хем,они мне правда нравятся. Я понимаю, на что вы намекаете, но мне они правданравятся, и в ней есть что-то неотразимое. (Он называет ее по имени, смакуяего.) Ну, Хем, не капризничайте и не упрямьтесь. Они мне правда нравятся.Честное слово, оба нравятся. Он вам понравится (он называет его слащавоепрозвище), когда вы познакомитесь с ним поближе. Нет, право же, они мне обанравятся».

А потом появляются богачи, и все безвозвратно меняется.Рыба-лоцман, конечно, исчезает. Этот человек всегда куда-то едет или откуда-товозвращается и нигде не задерживается надолго. Он появляется и исчезает вполитике или в театре точно так же, как он появляется и исчезает в разныхстранах и в жизни людей, пока он молод.

Его невозможно поймать, и богачи его не ловят. Его никто неловит, а пойманными оказываются только те, кто доверится ему, и они гибнут. Онобладает незаменимой закалкой сукина сына и томится любовью к деньгам, котораядолго остается безответной. Затем он сам становится богачом и передвигаетсявправо на ширину доллара с каждым добытым долларом. Эти богачи любили его идоверяли ему, потому что он был застенчив, забавен, неуловим, уже подвизался всвоей области, а также потому, что он был рыбой-лоцманом с безошибочным чутьем.Когда два человека любят друг друга, когда они счастливы и веселы и один илиоба создают что-то по-настоящему хорошее, они притягивают людей так женеотразимо, как яркий маяк притягивает ночью перелетных птиц. Если бы эти двоебыли бы так же прочны, как маяк, то разбивались бы только птицы. Те, чьесчастье и успешная работа привлекают людей, обычно неопытны и наивны. Они неумеют противостоять напору и не умеют вовремя уйти. У них не всегда есть защитаот добрых, милых, обаятельных, благородных, чутких богачей, которые так скорозавоевывают любовь, лишены недостатков, каждый день превращают в фиесту, анасытившись, уходят дальше, оставляя позади мертвую пустыню, какой не оставляликопыта коней Аттилы.

Богачи явились, приведенные рыбой-лоцманом. Еще год назадони бы не приехали. Тогда не было уверенности. Работа шла так же хорошо, асчастья было даже больше, но роман еще не был написан, и поэтому у них не былоуверенности. Они расходовали свое время и свое обаяние только наверняка. А какже иначе? Пикассо был верной картой-и еще до того, как они вообще услышали, чтосуществует живопись. Они были заверены и в другом художнике. И еще во многихдругих. И теперь у них уже появилась уверенность. Рыба-лоцман дала им знать,что путь открыт, и сама тоже явилась, чтобы мы не встретили их, как чужих, ичтобы я не закапризничал. Ведь рыба-лоцман была тогда нашим другом.

В те дни я верил рыбе-лоцману так же, как верил«Исправленному изданию навигационных инструкций Гидрографического управлениядля Средиземного моря» или таблицам «Навигационного альманаха Брауна».Поддавшись обаянию этих богачей, я стал доверчивым и глупым, как пойнтер,который готов идти за любым человеком с ружьем, или как дрессированная цирковаясвинья, которая наконец нашла кого-то, кто ее любит и ценит ради ее самой. То,что каждый день нужно превращать в фиесту, показалось мне чудесным открытием. Ядаже прочел вслух отрывок из романа, над которым работал, а ниже этого никакойписатель пасть не может, и для него как для писателя это опаснее, чемнепривязанным съезжать на лыжах по леднику до того, как все трещины закроеттолстый слой зимнего снега.

Когда они говорили: «Это гениально, Эрнест. Правдагениально. Вы просто не понимаете, что это такое», — я радостно вилял хвостом инырял в представление о жизни как о непрерывной фиесте, рассчитывая вынести наберег какую-нибудь прелестную палку, вместо того чтобы подумать: «Этим сукинымдетям роман нравится-что же в нем плохо?» Я так бы и подумал, если бы вел себякак профессионал, но если бы я вел себя как профессионал, я никогда не стал бычитать им роман.