class="a">[529]. Проведенный Питри анализ расовых и национальных способностей, основанный на формах черепа и лиц, идеализировал англичан[530]: по уровню интеллекта позади таких людей, как сам Питри, предположительно, стояли древние египтяне, римляне, перуанцы и, наконец, австралийские бушмены. В 1909 году Питри умолял своих читателей откликнуться на призыв Гальтона изучать портреты на монетах, чтобы исследовать «истинные характеры» древних правителей[531].

Даже такой уважаемый научный журнал, как «Nature», опубликовал аналогичное по своему содержанию обращение Альфреда Хэддона[532], пионера антропологии из Кембриджского университета, современника и некогда сторонника Флиндерса Питри[533]. Хэддон призвал профессиональных историков изучать монетные портреты для нахождения свидетельств этнографического рода. В его обзоре древней истории Бактрии и Индии говорилось, что формы голов, носов и подбородков, изображенные на монетах, якобы указывали на устойчивую расовую деградацию европейских поселенцев, утративших свою этническую «чистоту» из-за смешанных браков с местными женщинами[534]. Таковым было печальное наследие расистской нумизматики.

Можно было бы надеяться, что эта ветвь нумизматики была давно заброшена, однако даже в нашем столетии физиогномика остается привлекательной[535]. Некоторые члены научного сообщества продолжают утверждать, что «физиогномика помогает определить характер человека, неизвестный из других источников», полагая, что нос, подбородок и уши человека должны играть роль при отборе кандидатов на работу и оценке студентов и даже при определении виновности или невиновности в зале суда[536]. Они заявляют, что большой нос свидетельствует о сильном характере и выносливости у мужчин, но об агрессивности у женщин; большие уши означают щедрость, а «маленькие уши предполагают жадность»[537].

Даже не принимая в расчет появление обсуждавшейся выше лженауки, надо сказать, что портретная живопись — предмет сложный, богатый художественными, философскими и историческими нюансами[538]. Изображение на монете, а в особенности на монете античной, вовсе не является фотографией. Оно ставит перед вдумчивым исследователем вопросы соотношения реальности и существовавших практик ее передачи, самовлюбленности и истинности, интерпретации и достоверности[539]. Не существует способа определить, насколько древний портрет похож на ту или иную реальную личность (что философы называют «перцептивной пригодностью»[540]), поэтому нам остается только «воображаемая пригодность», т. е. сходство, которое мы соизволим принять как правдоподобное предположение[541]. Наивные нумизматы и историки во многих даже современных работах используют воображаемую пригодность как средство создания повествований о людях, известных только по их монетам[542]. Ученые сочиняют истории, основанные на восприятии личности, изображенной на портретной монете, — как, например, в случае с бактрийским царем Антимахом I, сведения о котором не сохранились ни в одном из дошедших до нас античных трудов (рис. 6.5). Поскольку о нем молчат письменные источники, Антимах I оживает лишь благодаря своей внешности на монете. Среди тех, кто последовал этим путем, был и Гилберт Дженкинс из Британского музея, писавший, что Антимах «совершенно неизвестен, если не считать его монет; но они сохранили для нас его потрясающе характерный портрет, поражающий своей реальностью»[543]. Чуть далее становится понятно, что Дженкинс имеет в виду под «реальностью»:

У нас есть не только яркое и точное описание внешности Антимаха, но и непревзойденное указание на его личные качества, среди которых сила характера, сочетающаяся с цивилизованным скептицизмом и чувством юмора — таково воздействие превосходного изображения его головы и непосредственное ощущение от этого изображения[544].

Рис. 6.5. Серебряная тетрадрахма Антимаха I, Бактрия, II век до н. э. Антимах / Посейдон. ANS 1995.51.11. Воспроизводится с разрешения Американского нумизматического общества.

Как можно определить, не имея никаких иных свидетельств, которыми мы могли бы руководствоваться, что этот портрет является «ярким и точным описанием» внешности царя? Предположение о реальности этого портрета — всего лишь первый неверный шаг, необходимый для того, чтобы поверхностно заняться физиогномикой в качестве повествовательного костыля, позволяющего историку составить полное описание личности этого неизвестного правителя. Со временем ученые приписали Антимаху не только чувство юмора и скептический характер, но и целый спектр других качеств, таких как решительность, скромность, ум и грубость[545].

Нумизматика и археология

Учитывая перечисленные проблемы, современная нумизматика по-прежнему нуждается в некоторой саморефлексии, аналогичной той, что охватила археологию во второй половине XX века. Несоответствие между этими дисциплинами может показаться странным, особенно учитывая их общее происхождение в антикварианизме эпохи Возрождения. И ведь действительно, многие годы эта пара была неразлучна — еще в 1901 году Эрнест Бабелон называл нумизматику «одной из фундаментальных основ археологии»[546], а несколькими годами ранее Стэнли Лейн-Пул[547] из Британского музея категорически заявлял: «Чтобы быть хорошим нумизматом-античником, нужно быть археологом»[548]. Многие нумизматы-первопроходцы были и археологами, включая Жобера, Эккеля и, конечно, Бабелона. Джон Эванс, называвший себя любителем древностей и «нумизматом до мозга костей»[549], использовал свой опыт анализа монет для изучения каменных орудий, тем самым содействовав возникновению в XIX веке археологии палеолита[550]. Более того, знаменитый нумизмат Перси Гарднер[551] начинал свою карьеру в качестве ассистента в отделе монет и медалей Британского музея, но в 1879–1887 годах уже был на должности профессора археологии Диснея[552] в Кембридже, а с 1887 по 1925 год занимал позицию профессора классической археологии и искусства Линкольна в Оксфорде[553]. Однако разрыв между дисциплинами был уже близок. Так, «Американское нумизматическое общество» в Нью-Йорке было изначально основано как «Американское нумизматическое и археологическое общество», но в 1907 году оно исключило из своего названия упоминание археологии[554].

В эпоху нарастающей академической специализации универсальные интересы и опыт антиквария в области античности постепенно уступили место сосредоточенному вниманию на одной или двух областях: нумизматике, археологии, эпиграфике, филологии, папирологии, египтологии, хеттологии и т. д. Это означало, что археолог XX века мог уже и не иметь практических знаний в области нумизматики, а нумизмат мог не иметь филологической подготовки. Такое положение дел доказывал простой взгляд на карту кампуса почти любого современного разросшегося университета: университетская среда склонна изолировать своих гуманитариев от своих естественников, своих историков от своих антропологов, своих экономистов от своих философов. То утомительное расстояние, которое студент должен пройти от урока естествознания до лекции по истории, лишь один из параметров этой неблагоприятной тенденции.

Во второй половине XX века археология как отрасль науки пережила период глубокого самоанализа[555]. Свободная от традиционной сосредоточенности на Старом Свете и не сдерживаемая культурно-историческими моделями, «Новая археология» провозгласила свою независимость от антикварианизма громким заявлением: «Американская археология — это антропология, иначе она — ничто»[556]. Эта революция стала известна