За этот бесконечный сумасшедший день столько всего произошло, что если утром у Кати еще оставались какие-то сомнения относительно своих чувств, если она еще могла как-то обманывать себя, закрывать на это глаза, то теперь все было очевидно – она любила Эртана. Любила так, как никогда в жизни. До сих пор ей ни разу не доводилось переживать то, о чем писали в романах. Ее отношения с мужчинами определялись спокойной симпатией, общностью интересов, уважением, влечением. Однако ни о каких бушующих страстях, невозможности прожить друг без друга ни минуты, понимании на каком-то высшем полумистическом уровне не шло и речи. Катя иногда задумывалась, не сотворила ли ее природа чересчур холодной, не способной на истинную любовь, но по большей части предпочитала успокаивать себя тем, что это писатели в своих произведениях невероятно преувеличивают чувства ради того, чтобы захватить внимание читателя.

Теперь же, на тридцать четвертом году жизни, на нее лавиной обрушились все те эмоции, которые она привыкла считать несуществующими – либо вообще, либо для нее самой лично. Да, она любила Эртана, любила всем сердцем. Любила его всего – его удивительные нездешние черты, его заразительную открытую улыбку, его руки, одним движением способные заставить зрителя расплакаться, его голос, его невероятный, немыслимый талант, его мысли, его прошлое, его израненную, измученную душу. Но что ей было делать с этой любовью, как поступить с ней теперь, когда Эртан открылся ей, она не знала.

Согласиться, выйти замуж и смириться с тем, что какая-то часть жизни этого человека всегда будет для нее закрыта? Хватит ли у нее сил, хватит ли душевной стойкости?

Отказаться от него, вернуться домой? Но куда? В пустую квартиру, в последние годы казавшуюся ей склепом? Снова погрузиться в пучину отчаяния, безысходности, теперь еще более черную от того, что она узнала, как бывает иначе?

Но если она согласится, не будет ли это лишь из-за того, что в России ее ничего не ждет? Что здесь подвернулся шанс поселиться в уютном светлом доме, на берегу теплого моря, не тревожиться о будущем, устроить свою жизнь? Что, если где-то глубоко внутри ее подначивает именно такая мерзкая меркантильная мыслишка?

Нет, нет… Катя решительно мотнула головой. Вот тут она могла сказать предельно честно – соображения житейской выгоды волновали ее меньше всего. Выбор здесь скорее был между физической неспособностью существовать без Эртана и некими вбитыми воспитанием, заложенными обществом стереотипами. Сомнениями в том, что они не смогут быть счастливы тем, что имеют, что препятствие, лежащее между ними, слишком серьезно.

Однако же, когда Катя поддавалась этим сомнениям, перед глазами тут же вставала картинка из ее сна. Маленькая тихая пристань, солнечные лучи, путающиеся в белоснежной морской пене, Эртан, по колено в воде отвязывающий катер, оборачивающийся и улыбающийся ей, щурясь от солнца и движением головы отбрасывая с лица непослушные каштановые пряди. И… мальчик, невероятно красивый, розовощекий, зеленоглазый, босоногий мальчик, с отливающими золотом под солнцем мягкими локонами, с тронутыми загаром ручками, которые он тянет к ней и зовет:

– Мама! Мама!

И от этого видения под веками снова вскипали слезы. Казавшаяся несбыточной мечта была так близко. Протяни руку и возьми…

Катя прижала ладонь ко лбу, ощутила, как пылает под пальцами кожа, как бешено бьется в висках пульс. Все это было каким-то наваждением, сумасшествием. Разве могла еще пару недель назад она подумать, что уже очень скоро вынуждена будет принимать такое решение? И ведь времени на размышления почти нет. Отказ означает, что всего через каких-то десять дней ей нужно будет улетать в Россию. А впереди премьера. Да, премьера спектакля, которого она ждала, может быть, всю свою жизнь. Великого и в каком-то смысле ставшего для нее пророческим произведением, внезапно вытащившим ее из почти уже засосавшей ее с головой трясины безысходности. Вот о чем ей сейчас нужно думать, а не об устройстве своей личной жизни. В конце концов, она ведь профессионал, человек, для которого профессия всегда была самой жизнью. И теперь, в самый ответственный, ключевой, решающий момент, отвлечься, выпустить вожжи из рук и, возможно, загубить весь любовно поставленный спектакль? Нет, нет… Такого она позволить себе не может. Нужно срочно брать себя в руки. А решение… что же, в конце концов, оно придет само.

Так Катя твердила себе, в глубине души отдавая себе отчет в том, что уже все для себя поняла. Что первым ее побуждением – и, наверное, самым правильным – было соглашаться, бросаться к Эртану и клясться, что останется с ним до конца. А все остальное – это уже наносное, поверхностное, лишнее. Наверное, она просто оттягивала момент, делала перед самой собой вид, что берет паузу, чтобы все тщательно взвесить. Прекрасно зная в то же время, что решать будет не рассудком.

В сумочке зазвонил мобильник, Катя машинально вытащила его, взглянула на экран и поморщилась, увидев имя Мустафы. Что ему нужно? Решил напомнить ей про дату отъезда?

Поначалу она не хотела снимать трубку. Но, подумав пару секунд, решила не опускаться до таких инфантильных выходок. Ведь Килинч – продюсер проекта, и отношения их связывают в первую очередь деловые. Кто знает, может, что-нибудь случилось, возникли какие-то накладки, нужно срочно принимать меры. Да и требовать от нее точной информации о планируемой дате вылета он, в конце концов, тоже имеет право. Это она, Катя, видимо, слишком увлеклась эмоциями, расслабилась и стала ждать от других людей более человечного отношения, чем прописано в контракте.

– Кати, добрый вечер, – вкрадчиво произнес в трубку Мустафа. – Я вам не помешал? Можете сейчас говорить?

– Нет-нет, все нормально, я вас внимательно слушаю, – заверила Катя.

И с легким оттенком злорадства подумала, что помешал бы ей хитроумный продюсер, позвони он на полчаса раньше. Вот тогда да, он прервал бы весьма интересную сцену, которая, определенно, не доставила бы ему никакого удовольствия.

– Кати, я хотел вам сказать… – неуверенно начал Мустафа.

И Катя, вероятно от нервного перенапряжения, сдавленно фыркнула. Почему-то ей показалось, что и Мустафа сейчас начнет признаваться ей в любви и предлагать руку и сердце. Ну нет, это было бы слишком. Драма обернулась бы жестким фарсом.

– Утром у нас с вами не совсем задался разговор, – продолжал Мустафа.

Катя постаралась совладать с душившим ее истерическим смехом. Килинч, в конце концов, не знал, что произошло с ней сегодня вечером, и не обязан был относиться с пониманием к этим ее неожиданным приступам веселья.

– Вы рассердились на меня, обиделись… А я ведь к вам отношусь с искренней симпатией, у меня и в мыслях не было вас задеть. Я, наоборот, хотел предостеречь – и, клянусь, из самых добрых побуждений.

– Предостеречь? От чего же? – изумленно спросила Катя.

– Кати, я утром пытался аккуратно вам намекнуть, но, кажется, только вызвал у вас негатив. Что же, наверное, способа сообщить о таком деликатно нет, и мне в любом случае от вас достанется. Но хотя бы моя совесть будет чиста.