В такой идиотской ситуации Небогов не оказывался еще никогда. Идея женить сына уже давно стала для Виолетты Андреевны навязчивой, но раньше она всегда предупреждала его о цели знакомства с очередной дочерью или племянницей подруги. Яростное сопротивление Небогова смотринам всегда сламывалось с треском, как сухая ветка под тяжелым ботинком, и Михаил Александрович, побритый и умытый, отправлялся на первое и, как правило, единственное свидание.

Последней претенденткой на писательское сердце была Света из колбасного магазина — крашеная блондинка двадцати восьми лет с огромной грудью и узким задом. В кафе девушка упорно не заказывала ничего, кроме кофе, и вела себя довольно сконфуженно. Предложение отправиться домой к Небогову, однако, выдвинула сама. Дома из ее не совсем изящного ридикюля появились пару колец Краковской, добрых полкило отличного балыка и бутылка водки.

Не прошло и получаса, как девушка, весело опрокинув четыре полные рюмки, заявила:

— Ну что, Миша, я тебе свою колбаску выложила, теперь твоя очередь! Показывай свою!

Женщины у Михаила Александровича не было уже очень давно, с последнего поэтического конвента. Но бесстыдная фамильярность колбасной фокусницы привела его в ярость.

— Простите! — заявил он. — Но продовольственный отдел нашего универмага сегодня закрыт!

После этого он выпроводил девушку, не вернув Краковскую и балык.

«Пусть это будет маленькой компенсацией за моральный ущерб, причиненный нахалкой», — решил Небогов и снова остался холостяком.

Остаток дня Михаил Александрович провел в просторной комнате на втором этаже. Сперва он принялся читать роман молодого автора, на который его попросили написать рецензию, но воспаленные мысли никак не хотели складываться в авторитетное мнение. Тогда Небогов уселся у окна и стал уныло рассматривать живописный деревенский пейзаж. Темные, едва начинавшие зеленеть склоны убегали к озеру, в котором, будто на негативе, серели грозовые облака. Дальше начинался хвойный лес, казавшийся совсем черным из-за пасмурной погоды. Высокие сосны стояли плечом к плечу, будто оберегая что-то страшное, неведомое за своей спиной. Такие суровые и угрюмые места созданы для жестких и крепких, словно глыба, людей. И как только Виолетте Андреевне пришла идея женить его, Небогова, на русской глубинке? Его тонкая лирическая натура, помещавшаяся в хилом долговязом теле, шла этому месту не более, чем кавалерийское седло домашнему ослу.

Михаилу Александровичу вдруг представилось, что он сидит на веранде Софьиного дома, тускло освещенной керосиновой лампой. В доме было электричество, но оно подходило для грез еще меньше шариковой ручки. Низко склонив седую голову, он точит топор. Глаза его мутные, почти угасшие, как и керосинка на столе. Руки сплошь покрыты грубыми мозолями. Но самый большой мозоль — Софья — сидит на лавке под стенкой. Она выпростала из-под замасленного халата невероятно большую грудь и кормит ребенка, круглого и румяного, как мать. Вот кто окончательно поставит крест на карьере Небогова! Гений и отцовство — вещи несовместны. Софья мерно покачивается и поет колыбельную:

Лунные поляны.

Ночь, как день, светла-а.

Спи, моя Светлана.

Спи, как я спала…

Небогов выпустил из рук воображаемый топор, опустил голову на подоконник и погрузился в глубокий сон.

Когда Михаил Александрович проснулся, у самого его носа стоял глиняный горшок, полный пельменей с маслом и свежей зеленью, и расписной чайник с горячим сладким чаем. Пряный густой запах яства наполнял всю комнату. Есть было, конечно, совестно, но бесконечно вкусно. Стряпня Виолетты Андреевны не шла ни в какое сравнение с блюдами Софьи Халявки. Потому пельмени Небогов поглотил с рвением новенького пылесоса.

От непривычки к плотному домашнему питанию писателя снова потянуло в сон, но нужно было поблагодарить хозяйку, и Небогов отправился вниз, прихватив опустошенный поднос.

На веранде горел яркий свет, и приятно пахло мылом. Софья Валентиновна стирала белье в большом алюминиевом тазу. Сейчас на ней было длинное трикотажное платье, черное, в редкий голубой цветок. Волосы она убрала со лба обручем, и они вились мелкими колечками до середины осанистой спины. Утром в пальто она показалась Небогову огромной и бесформенной. Теперь же тонкое приталенное платье обнаруживало приятную полноту и аккуратные линии.

— Добрый вечер. Пришел поблагодарить за угощение, — хрипло начал Небогов. Голос не слушался его, видимо, от непривычки к сытости.

— На здоровье, — ответила Софья Валентиновна, не глядя на постояльца и продолжая ловко перетирать белье в тазу.

Небогов поставил поднос на стол и осторожно присел на край табуретки. Нужно было начать разговор, ради вежливости, но кроме невесть откуда взявшегося «И какие теперь удои в Приозерном?» ничего не шло в голову. От напряжения ком подступил к горлу. Хотя, это мог быть последний проглоченный насильно пельмень.

— Над чем сейчас работаете?

Софья Валентиновна нарушила молчание первой.

— В каком смысле?

— Ну, вы ведь писатель?

— Писатель. Вроде как, — засмущался Небогов.

— Вроде как писатель, значит. Хорошая профессия, — пошутила Софья Валентиновна и бросила на Небогова быстрый лукавый взгляд. — И что вы сейчас вроде как пишете?

Небогов поерзал на стуле.

— Сейчас ничего не пишу. Застой. Последний сборник рассказов был не очень удачным.

— Почему это?

Софья Валентиновна оставила стирку, вытерла руки о фартук и тоже села за стол.

— По-моему, отличный сборник.

— Вы читали мои рассказы? — удивился Небогов.

— Читала. С большим удовольствием. Особенно мне понравился тот, в котором девушка отдала свою почку на пересадку, когда ее жених попал в автокатастрофу. В его машине еще была другая девушка, которую героиня не знала.

— Ах, вы имеете в виду рассказ «Верю»!

— Да-да, именно. Вы знаете, когда она поверила и спасла его, а в конце оказалось, что девушка — его сводная сестра, приехавшая на свадьбу, я даже всплакнула. Очень правильно вы показали. Если любишь — нужно верить несмотря ни на что.

Софья Валентиновна говорила с неожиданным воодушевлением. Темные глаза ее горели. Из дородной зрелой матроны она вмиг превратилась в романтическую девушку. Небогову очень польстили ее суждения и понравилась внезапная перемена.

— Вы знаете, все мои коллеги в один голос заявили, что это мой самый слабый рассказ, «сопли с сахаром». Я очень рад, что он вам понравился.

Софья Валентиновна нахмурилась.

— Вот я не понимаю, почему все, что о жизни, о доверии, так сразу сопли? Все, что просто и доступно, считается сейчас примитивным. Бывает, возьмешь какую-нибудь знаменитую современную книгу, а там — матери с сыновьями грешат, кровь рекою льется, а то и вовсе такая околесица, что от нее здоровый человек помутиться рассудком может. Нет, увольте меня. Я за сопли с сахаром.

В сердцах она громко вдохнула и замолчала, застеснявшись своего порыва откровенности.

— Софья Валентиновна, а как