она сумасшедшая, и уехал. А ей было так хорошо все это время. Она уже успела привыкнуть к интересным беседам до поздней ночи, к его переменчивому настроению, ко взгляду, то печальному и холодному, то горящему воодушевлением и, как ей казалось, любовью.

Размечталась! Нужно было идти замуж за Ваську Карпа, да жить, как у Бога за пазухой. Даром, что глаза и мозги у него рыбьи, а вся романтика умещается в бочонок с пивом. Зато зажиточный и работящий. И любит ее давно. Своей безмолвной рыбьей любовью.

В сердцах Софья Валентиновна стукнула ногой по входной двери так, что та распахнулась с грохотом.

— Не получилось, и шут с ним! — сказала она себе вслух.

— Получилось! — тихо ответил звенящий голос из темноты.

Софья подпрыгнула от неожиданности и включила свет.

Небогов сидел за столом. Волосы его были взъерошены, как у сорванца, которого поймали на горячем и от души потаскали за вихры. Глаза воспалены. В дрожащих руках Михаил Александрович держал простой карандаш с обгрызенным концом. Белые листы, исписанные мелким почерком, были беспорядочно разбросаны по столу. На одном из них, чистом, лежали четки.

— Я просто сразу не понял, что с ними делать, — продолжал он со странной улыбкой, глядя поверх Софьиной головы. — А потом понял: если их на каждый лист минут на пять класть, то все получается. За час написал план нового романа. Только что закончил первую главу.

Он потер красное лицо обеими руками.

— Я пойду ужин готовить, — сказала Софья Валентиновна звенящим от радости голосом. — А ты пиши, Миша, пиши, не останавливайся.

Останавливаться Небогов и не собирался. День за днем он вставал рано утром, устраивался во дворе с термосом какао и миской пирожков, бережно доставал из коробочки четки и клал их на стопку белой бумаги. Каждый лист, побывавший под необычным пресс-папье, вскоре превращался в следующую страницу рукописи. Персонажи ходили вокруг Небогова по свежей весенней траве, осязаемые, настоящие, живые, шептали ему на ухо свои мысли, садились напротив, чтобы поведать о своих горестях и радостях. Михаил Александрович, слушая их, смеялся, плакал и запивал переживания горячим сладким какао.

К приходу лета роман был почти окончен. Оставалось лишь написать развязку. Проделанный труд был большим, сложным и искусным, как персидский ковер ручной работы. Оставалось лишь сделать окантовку, чтобы волшебный узор не распустился.

Именно в это время в Приозерное приехал погостить друг Михаила Александровича — Константин Овсянников. Это был невысокий сутулый человек с темно-русыми волосами и идеально круглой лысиной, которую близорукий скорее принял бы за еврейскую шапочку. Его лицо с редкими невидимыми ресницами и бровями всегда имело постное выражение, будто радости в жизни этого человека тоже случались редко и проходили почти незамеченными. Возможно, объяснялось это тем, что Овсянников был слишком умен, чтобы радоваться всяким глупостям. Писал ли он критические очерки, пил водку или щупал грудь любовницы — выражение его лица никогда не менялось.

Небогов, однако, очень ценил дружбу Константина Овсянникова. Потому Софья Валентиновна устроила критику царский прием. В день его приезда были приготовлены самые лучшие угощения, натоплена баня. У соседа, деда Николая, позаимствовали рыболовные снасти и два велосипеда.

Три дня Овсянников снисходительно терпел все прелести отдыха в русской глубинке, когда Михаил Александрович отважился показать ему свою рукопись.

— Ты пишешь роман?

Константин очень удивился. Он непременно поднял бы брови, если бы не имел настолько неподвижное лицо.

— Дописываю, Костик! Остались последние штрихи.

В ожидании мнения друга, которое должно было созреть к утру следующего дня, Небогов обгрыз все ногти, выпил сам бутылку водки и даже перекопал сотку огорода.

Ночью ему снился кошмар. Видел он, будто Овсянников ловит рыбу в местном озере. Улов каким-то загадочным образом сразу становится копченым. Со злорадной улыбкой Константин заворачивает каждую рыбешку в отдельную страницу Небоговской рукописи. Буквы мгновенно расплываются от влаги, бумага желтеет и расползается. А у Овсянникова все клюет и клюет без перерыва.

Михаил Александрович проснулся в ужасе. Он был готов броситься наверх и отобрать рукопись у друга. Но, почувствовав тонкий аромат от пушистых Софьиных волос, успокоился и снова уснул.

Ранним утром Небогов нашел критика в кресле под черешней. Константин был чрезвычайно бледен, глаза воспалились от долгого чтения.

— Что я тебе скажу, Миша, — начал он, делая большие значительные паузы. — Это просто невероятно. Ты знаешь, я всегда ценил тебя, как автора, но такого я даже не мог ожидать. Эта вещь принесет тебе большую известность. Я не сомневаюсь, что так будет.

Критик бережно протянул рукопись Небогову.

— В творчестве ты изменился до неузнаваемости. В чем секрет? Любовь?

— Любовь — да. Но есть еще кое-что.

Поначалу Небогов не собирался никому рассказывать о четках. Овсянников был убежденным атеистом и прагматиком. Узнай он о магической вещице, вдохновившей Небогова, — обязательно рассмеется. Чего доброго, еще расскажет об этом в городе, и Михаил Александрович превратится во всеобщее посмешище.

Но теплые слова вызвали в душе автора бурю нежных чувств. В порыве благодарности за похвалу Небогов выудил из кармана свою коробочку и протянул Овсянникову.

— Что это?

— Это то, без чего не было бы этого романа. Посмотри!

Овсянников открыл коробочку и двумя пальцами достал четки, глядя на них, как на козявку, которую только что достал из носа, с интересом и легким отвращением.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

И тогда Михаил Александрович принялся взахлеб рассказывать историю своего сокровища. Овсянников слушал, презрительно поджав губы и не глядя на собеседника.

— Ты мне не веришь? — спросил, наконец, Небогов.

— Миш, да ты в своем уме? Ерунду такую городишь. Вот уж чего я в людях не люблю, так это склонность к подобного рода предрассудкам.

Небогов не стал переубеждать критика. Смутившись, он положил коробочку обратно и сменил тему разговора.

Следующим утром, проводив Овсянникова в город, Михаил Александрович снова устроился в любимом кресле. Радуясь тому, что можно снова приступить к работе, он достал коробку, открыл ее и обомлел от ужаса: вместо любимых четок на дне лежало несколько речных камешков, наспех завернутых в карамельные фантики.

— Соня! Соня! — застонал Небогов, сраженный предательством и потерей источника писательской силы.

В этот день Небогов не написал ни слова. Ничего не смог он изобрести и в последующие две недели. Белые листы слепили его, пугали. Персонажи забились в самые темные углы Софьиной усадьбы и больше не показывались.

— Мишенька, я сделаю тебе новые, точно такие же, — уговаривала Софья Валентиновна.

— Не надо мне новые! — отвечал Михаил Александрович из-под одеяла. — С другими у меня ничего не получится.

— Еще лучше получится. Я