ходатайство о восстановлении в правах национального языка — нидерландского: «Нам по-прежнему приходится краснеть из-за того, что мы не смеем использовать свой национальный язык ни в одном официальном документе, мы по-прежнему находимся под игом французского языка», писали они, впрочем, на французском, потому что барон не удостоил бы даже взглядом письмо на народном языке. Барон де Венсан преследовал авторов письма в судебном порядке.

Иное дело новый нидерландский король Вильгельм I. Он включает северную часть Южного Брабанта, то есть район, где говорят на нидерландских диалектах, а следовательно, и Брюссель тоже, в территорию нидерландского языка. Почему? Бóльшая часть населения говорила здесь на одном из вариантов нидерландского.

Реакция в Брюсселе на шаги Вильгельма по нидерландизации была очень бурной. И не потому, что простой человек выбирает французский как дополнение к своему родному языку — аргумент, который франкофоны вполне могут использовать и в наши дни. Возмущение исходило исключительно от людей, говорящих по-французски, то есть элиты, а также зачастую от французских иммигрантов, революционеров, бежавших от реставрации. Они могли и читать и писать на французском. Как же стали известны отличные от этих формы реакции, например устные? Большинство людей, владеющих брабантским, не умели писать по-нидерландски, разве только немного по-французски. Неграмотное большинство населения надрывалось в хлопотах о хлебе насущном. Закон жизни: сначала жратва, потом разговоры. Так что большинство помалкивало и уж конечно ничего не писало такого, что могло бы попасться на глаза историкам. Уже поэтому письменное прошение брюссельских старшин является документом чрезвычайной важности. Оно выражает волю редко пишущей части общества, то есть подавляющего большинства народонаселения.

Но тут наступил 1830 год, и Бельгия получила независимость.

Последствия этого для языковой ситуации в Брюсселе были самыми радикальными. Брюссель был столицей нового королевства, в Брюсселе правили страной, в Брюсселе были резиденции знати, и по мере того как молодое государство становилось на ноги, чиновники этого государства устраивались в Брюсселе на жительство. Это было уже кое-что, ибо Бельгия по французскому образцу, согласно якобинскому идеалу XIX века, была жестко централизована. В 1830 году Брюссель насчитывал 50 тысяч жителей, в 1875-м — четверть миллиона, в 1914-м — три четверти миллиона. Брюссель начал быстро офранцуживаться, прежде всего верхние и средние слои населения, в значительно большей мере, чем нижние слои. Бельгийское государство и брюссельская буржуазия опасливо следили за тем, чтобы администрация Брюсселя использовала только французский, однако в городах, деревнях и поселках по всей стране допускалось больше терпимости. Но деревни, которые, разрастаясь, постепенно поглощала столица, постигла та же судьба: взять хотя бы Элсене, Синт-Йоост-тен-Ноде, Схарбек. Обучение в школах средней ступени проводилось, конечно же, на французском, но и начальное образование в Брюсселе проходило исключительно на французском.

Независимая Бельгия, таким образом, подчинилась насильственным мерам иностранного поработителя. В головах простых людей все глубже укоренялась убежденность в том, что будущее только за французским, что нужно стыдиться своего родного языка и что детям лучше вообще его не знать.

При первой языковой переписи, проведенной в молодом королевстве Бельгия в 1846 году, 0,4% населения Синт-Ламбрехтс-Волюве (брюссельской коммуны, где я живу уже более тридцати лет) говорили на французском. А нотариус? А барон? А доктор? Не знаю. Во всяком случае, это была богатая и/или высокообразованная публика. Нынче Синт-Ламбрехтс-Волюве — одна из самых офранцуженных частей брюссельского мегаполиса. Этой общиной с 1976 года правит фанатичная франкоязычная партия «Независимые демократические федералисты».

Возьмем другую общину, тоже очень франкоязычную — Эттербек. В 1846 году здесь 2,9% жителей говорили на французском. Во всех коммунах, образующих ныне Большой Брюссель, большинство населения говорили на нидерландском. Исключением была община Синт-Йост-тен-Ноде. Но даже в общине, которая слыла «оазисом франкофонов», в Элсене, большинство говорило на нидерландском. В тринадцати из девятнадцати коммун 90% или более говорило на нидерландском, в трех — 80% и более. В эти годы либеральная элита Брюсселя, пользуясь своей властью, стала предпринимать отчаянные попытки выкорчевать нидерландский язык (или его брабантский вариант). Позже к ним присоединились храбрые социалисты. Годились любые средства.

Это было форменное насилие.

Говори по-французски, иначе тебя не поймут. Во всех учреждениях у окошек только французские бланки. Почему-то случайно ни одного на нидерландском. Требуя их, ты нарушаешь заведенный порядок, поступаешь не как все. Ты кляузник, хотя всего лишь ссылаешься на свои элементарные права. Ты не переломишься, если попробуешь аккуратно заполнить свой бланк по-французски (и тебе даже предложат помощь), и теперь ты становишься как все, навеки франкоязычным.

Это был столичный розыгрыш для деревенских вахлаков.

Раньше, если ты говорил на нидерландском, ты был деревенщиной по определению. «Что тебе нужно в городе?» — спрашивали тебя по-французски из окошка на почте. И я отвечал по-французски же: «Я тут родился». Сам почтарь был родом из деревни в Арденнах. Насмешка — убийственное оружие, потому что не каждый отменно владеет французским и не каждый (как я в то утро) хорошо спал прошлой ночью.

В школах делали вид, что нидерландского языка не существует. Множество детей, поступивших в первый класс, знали только свой брабантский диалект, ни слова по-французски. Учитель по долгу службы был к этому глух и слеп. Если же он пытался слышать и видеть, то его за это карали.

Один пожилой брюсселец (его уже нет в живых) рассказывал мне, что в годы между двумя мировыми войнами он, мальчишка из рабочего квартала Моленбек, учился в брюссельском «Атенеуме» (тогда сопоставимом с нидерландской гимназией). В классе его всегда сажали за последнюю парту, потому что его нечесаные волосы, поношенная одежда и неуклюжий язык не вписывались в это Institution d’Enseignement (образовательное учреждение). Его там терпели, потому что он был самым головастым учеником в классе и лучшим в знании французского. Добрый учитель начальной школы проявил недюжинное упорство, уговаривая его простоватых родителей послать сына учиться в «Атенеум». Этот человек чувствовал себя униженным до глубины души, но смирился. Разве не говорили его родители, когда шли пешком из своего пригорода в «настоящий» Брюссель: «Теперь будешь говорить только по-французски!» — чтобы приличные брюссельцы по выговору не узнали в них деревенских жителей?

Что я могу констатировать сейчас? Что франкоязычное обучение в Брюсселе точно таким же способом обращается с детьми мигрантов. Язык и культура огромного большинства попросту игнорируются. Последствия этого намного серьезнее, потому что культурные различия гораздо глубже. В школах процветает насилие. Дети прогуливают уроки, потом бросают школу, не получив аттестата зрелости, и не могут найти работу. Прежде чем отреагировать на эту ситуацию, франкоязычные школы долгие годы не замечали ее. А фламандцы, имеющие исторический опыт культурной дискриминации,