к ним караул больше уже и не могли принести никакой пользы своей «матушке». Они только обезглавили государство. В руках Елизаветы оказались и ребенок-государь, и правительница с мужем, и высшие сановники (на Миниха солдаты зуб имели, при аресте крепко накостыляли).

Но теперь-то рядом с царевной очутились более весомые фигуры, чем гвардейцы. Ее дамы вызвали своих мужей: принца Гессен-Гомбургского, Василия Салтыкова. Даже в решающую ночь рядом с Елизаветой их не было. Однако узнали о победе и сразу примчались. А генерал Гессен-Гомбургский возглавлял оборону побережья от шведов, ему фактически подчинялась гвардия. Через него Елизавета немедленно связалась с фельдмаршалом Ласси. Оба военачальника были совсем не в восторге от подчинения бестолковому Антону Ульриху. И оба были иностранцами, не видели разницы, кому персонально служить. Рассказывали, как по дороге к Елизавете к Ласси прицепился кто-то из новоявленных «революционеров», какой государыне он служит. Фельдмаршал спокойно ответил – ныне правящей. На всякий случай.

А с «ныне правящей» все решилось мгновенно. Елизавета обласкала Ласси и с ходу назначила главнокомандующим. Именно тогда переворот реально осуществился. Вместо того, чтобы подавить мятеж горстки смутьянов, гвардию и 7 гарнизонных армейских полков подняли их законные начальники, Ласси и принц Гессен-Гомбургский. Они разослали нарочных и к сановникам, созывая всех к Елизавете. Выслали барабанщиков по перекресткам и площадям, под утро они ударили «зорю», будили жителей.

К новой царице поспешил и Шетарди. На следующий день он послал реляцию во Францию, приписав переворот собственным заслугам. Наверное, локти кусал, что отправил еще одно донесение накануне, 24 ноября. Расписал в нем, что самостоятельные действия царевны нежелательны, и он, Шетарди, уговорил Елизавету отложить до весны. А 25-го вдруг узнал: Елизавета – уже императрица [47, с. 610–617]. Но и француз пристроился среди победителей.

Через взбудораженный город съезжались государственные чины. Дворец царевны сиял огнями, вокруг толпился разношерстный люд. Жег костры, чтобы погреться. Но куда лучшему согреву способствовали бочки с вином. Угощались от души, орали: «Да здравствует наша матушка императрица Елизавета Петровна!» Внутри дворца гости заставали вполне «революционную» обстановку. Кругом солдаты, большинство пьяных. Пели песни. Спали на полу, обняв ружья. Елизавета, сидя в кресле, допускала к целованию руки всех подряд – солдат, оборванцев, простолюдинок с детьми [47, с. 413; 48, с. 30]. Вельможам приходилось протискиваться через них, выслушивая мат и грубости. Но и знать Елизавета принимала ласково. Почти все оставались при своих чинах и должностях.

А некоторые судьбы ломались непредсказуемым образом. Алексея Бестужева арестовали с Головкиным, как его подручного. Но после возвращения из Зимнего помощники Елизаветы спохватились: нужен текст присяги новой императрице, манифест о ее восшествии на престол. Кто напишет? Привезли канцлера Черкасского, от правительства остался он один. Ему и его секретарю Бреверну поручили сочинить нужные документы. Но Черкасский перенес второй инсульт, что с него было взять? Кто-то вспомнил, есть специалист! Уже здесь, во дворце, под караулом сидит – Бестужев. Его вытащили к Черкасскому с Бреверном, он быстро набросал что требовалось. И сам вместо очередного суда и ссылки очутился в правительстве.

К царевниному дворцу сходились полки. Приносили присягу. Поцеловав крест, солдаты сразу получали праздничную чарку. Народу зачитывали первый вариант манифеста. Он составлялся наспех, и в нем округло приводились две причины, побудившие Елизавету овладеть троном. Настойчивые просьбы всего народа, «как духовного, так и светского чинов верноподданных». А также «близость по крови» двум императорам, Петру и Екатерине, – куда ближе, чем у Анны Леопольдовны.

Утром генералы и сановники организовали дальнейшее действо. Елизавета снова направилась в Зимний. Уже не так, как ночью, а торжественным шествием. Шетарди описал: «Войска окаймляли улицы, воздух повсюду наполнялся криками «Виват!», гренадеры, товарищи ее подвига, окружали ее сани с гордою уверенностью и с неописуемым восторгом». Гремели пушечные салюты [44, с. 410]. А из Петербурга эхо салютов и виватов покатилось по стране. Каких-либо организованных попыток противиться не было. Анна Леопольдовна с мужем так и не «прижились» у власти, да и в России. Остались для народа фигурами неясными, далекими. Елизавета же играла на имени отца – «дочь Петра».

Правда, первый манифест с юридической точки зрения мало значил. Через три дня переиздали во второй редакции. Объявлялось, что был нарушен «тестамент» Екатерины I, и ее дочь восстановила справедливость, по праву заняв престол. Это звучало более внушительно. Хотя по «тестаменту» перед Елизаветой в очереди на трон шли потомки ее старшей сестры, а сыну Анны Карлу Петеру Ульриху уже исполнилось 14. Но завещание Екатерины оговаривало, что «никто никогда Российским престолом владеть не может, который не греческого закона или кто уже другую корону имеет». А Карл Петер Ульрих был лютеранином и с 1739 г. считался герцогом Голштинии. Вот и выходило – все права у Елизаветы.

Чины, должности, ордена, поместья щедро посыпались не только на тех, кто прямо ее поддержал, а хотя бы косвенно. Ее соратники-солдаты вообще обнаглели. Бродили по Петрограду, вваливались в дома и требовали выпить за здоровье императрицы – попробуй, откажись. Наливали, выпивали с ними и еще денег давали. Но и их Елизавета утихомиривала наградами. Сформировала из участников переворота особое подразделение, лейб-компанию – с единственной обязанностью охранять государыню. Сама стала капитаном лейб-компании, принца Гессен-Гомбургского поставила заместителем. А чины лейб-компании стояли на несколько ступенек выше обычных. Грюнштейн стал прапорщиком – что приравнивалось к армейскому полковнику. А рядовые – к поручикам. Все получили потомственное дворянство, поместья (Грюнштейну – 3 тыс. «душ»).

Для народа Елизавета на 2 года снизила подушный налог с 70 до 60 копеек. Простила штрафы и недоимки за период до 1730 г. (мера чисто декларативная – все старые недоимки, которые можно было получить, собрала Анна Иоанновна). Была объявлена и массовая амнистия, почти для всех опальных прошлого царствования. Хотя некоторых, как сообщников Волынского, Елизавета помиловала без восстановления на службе и в чинах. То есть виновность подтвердила. Но девиц Долгоруковых, насильно постриженных в монахини, расстригли. Владимир Долгоруков, освобожденный из камеры Соловков, получил обратно чин фельдмаршала. Впрочем, он-то ладно, но и воры, взяточники, казнокрады из ссылок и тюрем возвращались на государственные должности.

А по стране внедрялась легенда, перехваченная у шведов. Об «освободительнице» Елизавете, избавившей Россию от «немецкого засилья» и «бироновщины». Реальной почвы она под собой не имела. Победу дочери Петра обеспечили отнюдь не русские: Лесток, Шетарди, Шварц, принц Гессен-Гомбргский, Ласси, Грюнштейн. Причем под шум о «бироновщине» самого-то Бирона государыня… помиловала. Видела от него только добро: заступался за нее после доносов, оплачивал ее долги. Совсем простить было нельзя, учитывая имидж «освободительницы». Но из сибирского Пелыма Елизавета перевела Бирона в Ярославль. В хорошие условия, без караулов, с солидным содержанием. Братья Бирона до