собственном движении такой культ невозможен. На это есть две причины. С одной стороны, центральное ядро движения состоит из акторов, привнесших различные ресурсы (интегрированность в академические круги или в реформистское крыло партии, репутация бывших неортодоксальных оппозиционеров в рамках диссидентства и др.), и ни один из них не стал доминирующим. Поэтому коллегиальность естественным образом стала нормой, по крайней мере в наиболее значительных клубах. Способ формирования руководящего ядра делает маловероятным появление единого вождя и признание каких-либо притязаний на харизматическое господство. С другой стороны, рядовые неформалы бдительно следят за тем, чтобы лидеры ни индивидуально, ни коллективно не присваивали себе гегемонию над движением. Так, газета «Хронограф», публикующая репортажи о московских клубах и зорко следящая за малейшими огрехами лидеров, немало способствовала тому, чтобы предотвратить некоторые злоупотребления. Имея хождение среди широкой публики как в Москве, так и в регионах, газета стала своего рода инструментом внутреннего контроля.

И наконец, неформалы остерегаются любых прямых контактов с «националистами» и «сталинистами», чтобы избежать этой «заразы». Общество «Память» Васильева, привлеченное принципом «антибюрократической солидарности», который неформалы провозгласили в августе 1987 года, предлагает клубу «Перестройка» объединиться для совместной борьбы против бюрократов, определяемых «Памятью» как «масонская ложа». «Перестройка» игнорирует это предложение.

Борьба между неформалами и их противниками разворачивается прежде всего вокруг исторической памяти. Центральной в интеллектуальных дебатах становится тема прошлого, и в частности сталинской эпохи[216]. В ходе одной дискуссии в клубе «Перестройка» неформалы прибегают к аргументам историков для критики позиции «сталинистов», впрочем, на встрече не присутствовавших. Отвергая телеологическое видение истории, приводящее к оправданию политики форсированной индустриализации и коллективизации специфическими историческими условиями 1930-х годов (экономическим отставанием СССР, надвигающейся войной, строительством социализма), лидеры «Перестройки» опираются на историческую школу Михаила Гефтера. Эта школа рассматривает историю в терминах «развилок» и переломов. В данной историографической парадигме считается, что исход никогда полностью не определен заранее. Обращаясь к этой версии советской истории, неформалы используют историографический дискурс в своих политических целях.

«Мемориал» становится ярким символом всего движения потому, что самим своим названием[217] вступает в прямую конкуренцию с «Памятью», а его цели и задачи прямо противостоят позиции «сталинистов». Здесь разыгрывается борьба за присвоение памяти: самого слова «память», а также способа увековечения истории. Националисты защищают церкви и монументы, посвященные великим победам нации; «Мемориал» же ставит целью воздвижение памятника жертвам Большого Террора. «Националисты» и неформалы противостоят друг другу через обслуживаемую ими «клиентуру». Националисты находят опору в литературных кругах (в таких журналах, как «Наш современник», «Москва» и «Молодая Гвардия»[218]), неформалы же сотрудничают скорее с академическими кругами и представителями социальных наук.

Избранная неформалами стратегия ускользания в целом дала хорошие результаты. Но у нее было несколько недостатков. Во-первых, она работала и вызывала доверие лишь до тех пор, пока основные места встреч находились в пределах Академии наук, однако эта ситуация изменилась в связи с расширением пространства политического действия в 1989 году. Во-вторых, в политическом соревновании невозможно было последовательно проводить академическую логику: этому противоречило, в частности, то, что неформалы не позволяли публиковать в своих бюллетенях материалы противников.

Соблюдение дистанции с бывшими диссидентами

Присутствие особого типа конкурентов делает границы неформального движения размытыми и хрупкими: речь идет о бывших диссидентах или наследниках диссидентства, отвергающих любые компромиссы с властью. Через отношения к этим расположенным на периферии движения фигурам можно изучить деятельность неформалов по поддержанию границ своей идентичности.

В 1987—1988 годах категория «диссиденты» становится двойственной: она означает одновременно и тех, кто участвовал в движении в 1960—1970-х, и тех немногих, кто вернулся к политической деятельности во время Перестройки (иногда с момента освобождения из ссылки в 1987 году). Последние рьяно отстаивают свою «диссидентскую» идентичность: чтобы быть замеченными, им необходимо подчеркнуть свое отличие от неформального движения, определяющего себя через оппозицию диссидентству. Что касается неформалов – те стремятся закрыть доступ в свои клубы людям, слишком явно «отмеченным» печатью принадлежности к правозащитному движению.

Неформалы развивают дифференцированные стратегии. «Приемлемым» диссидентам (в силу их неопасности в качестве политических конкурентов) позволено время от времени заходить за ограничительную линию; «нежелательным» дается отпор, однако и в этом случае границы зачастую оказываются легко проницаемыми; и наконец, открыто враждебные неформалам диссиденты не проникают на их территорию и действуют исключительно на ниве самиздата. Напомним, что полностью «приемлемыми» диссидентами стали исключительно те, кто с 1970-х годов поставили под сомнение авторитет «правозащитников» и отстаивали идею диалога с властью.

Бывшие диссиденты и неформалы в 1987—1988 годах живут и действуют в разных пространствах, как если бы между ними существовала негласная договоренность о соблюдении дистанции. Нас же здесь интересуют исключения из этого правила. Действительно, неформалам иногда доводится приглашать диссидентов к участию в своих заседаниях. В основном речь идет о не составляющих конкуренции или «дружественных» активистах, таких как христианские диссиденты А. Мень, Г. Якунин, В. Аксючиц и А. Огородников. Неформалы дорожат также отношениями с теми диссидентами, которые открыто принимают их принцип: не быть оппозицией. Таков, например, Л. Волохонский, противостоящий бывшему диссиденту С. Григорьянцу, главному редактору журнала «Гласность». Здесь, вокруг дискуссии о неформальном движении, с новой силой разгораются давно тлеющие ссоры среди диссидентов. И наконец, когда сами неформалы понимают, что перевес сил явно на их стороне, они стремятся преодолеть манихейское противостояние, в которое оказались втянуты обе стороны, и предоставляют слово диссидентам, чтобы те смогли обрести «официальный статус»[219].

Однако есть еще диссиденты «нежелательные», однако присутствующие внутри движения. «Демократия и гуманизм» под руководством В. Новодворской занимается «энтризмом»[220]: ее участники без приглашения приходят на заседания неформалов, особенно живо интересуясь встречами, организованными при помощи партии и комсомола. Неформалы не в состоянии их устранить. Во-первых, отнюдь не все они так уж враждебны к диссидентам, и есть даже те, кто симпатизируют «Демократии и гуманизму». Во-вторых, подвергая «диссидентов» остракизму, они рискуют заработать репутацию марионеток партийных реформаторов (которые не желают предоставлять трибуну диссидентам и их соратникам). И наконец, даже те, кто еще в 1987 году называли себя «диссидентами», в 1988-м меняют название и обретают новую легитимность, отныне больше настаивая на своей радикальности, нежели на родстве с диссидентством.

Защитная стратегия, избранная по отношению к ним неформалами, состоит в маргинализации и систематической критике. В. Игрунов, член КСИ, описывает «Демократию и гуманизм» как некий «курьез в общественном движении»[221]. Журнал группы «Перестройка» – «Открытая зона» – публикует статью В. Новодворской только затем, чтобы сразу же разнести ее в пух и прах. Но вопреки этим попыткам маргинализации членам «Демократии и гуманизма» удается занять свое место в движении благодаря серии ударов, обязывающих другие