class="p1">– Да ничего особенного, – отвечала Вера Владимировна. – Cécile была эти два дня не совсем здорова, но нынче ей уже лучше; да и у меня сегодня сильное головокружение. А Ольга?

– Ольга здорова; она очень спешит кончить свой ковер для нашей лотереи. Кстати, сколько вы поместили билетов?

– Только двадцать, да восемь дала Сергею.

– Пожалуйста, постарайтесь раздать и остальные; у меня их еще остается с пятьдесят; но я дам завтра половину княжне Алине: она мастерица их помещать. A propos[55], едете вы нынче на похороны бедной Стендовой?

– Да кажется, должно бы, – отвечала Вера Владимировна, – мне вчера княгиня Анна Сергевна сказала, что и она поедет. Только я не знаю, как мне быть: я нынче решительно так нездорова, что не в силах простоять во время всей службы; я думаю в церковь не ехать, а просто сесть в карету и проводить до кладбища, так, из уважения к старой матери.

– Очень хорошо; и я точно так же сделаю; мне нынче утром пропасть дел необходимых, я в церковь не поспею, а приеду только к концу церемонии. Итак, мы можем ехать вместе. Если вы хотите, заезжайте за мной, вам по дороге.

– Именно. Какая неожиданная смерть!

– Да; она, бедная, еще была на последнем вечере у княгини.

– Точно; я там с ней говорила. Каких она лет умерла?

– Лет около тридцати двух; но она казалась старше.

– Очень жаль ее! она была премилая и предобрая женщина. Муж должен быть вне себя.

– Ну, муж-то, кажется, в себе, – отвечала Валицкая с легкой улыбкой. – Да и не о чем ему слишком грустить; его счастье было незавидное.

– Да, говорят. Впрочем, она его очень любила.

– Да, любила по-своему; может быть, и слишком. По крайней мере, он сам объявлял, что желал бы уменьшить эту любовь.

– Ужели он не успел в этом? – спросила Вера Владимировна.

– Да кажется, что нет, как ни старался.

Вера Владимировна вспомнила о присутствии Цецилии и воспользовалась удобным случаем, чтобы поместить нравственное правило.

– Во всех проступках мужа, – сказала она строгим голосом, – виновата жена. Ее долг уметь привязывать его к себе и заставить любить добродетель.

С этим Валицкая была, разумеется, совершенно согласна. Разговор продлился еще несколько минут подобным образом, потом Наталья Афанасьевна встала.

– Итак, прощайте покамест; я вам оставляю Надежду Ивановну; вы мне ее ужо привезете назад. Á tantôt[56]; да пожалуйста, не опоздайте, будьте у меня в два часа.

Она уехала; а Надежда Ивановна, вследствие долговременной привычки нимало не изумляясь тому, что ею так простосердечно располагали, как вещью, которая берется и дается взаймы, вынула из кармана полуоконченный кошелек, назначенный также для благотворительной лотереи, и принялась его вязать.

Вид парка мало-помалу изменялся, тротуары становились многолюднее, дорога шумнее, пыль гуще и обильнее; катились коляски, скакали верхом блистательные мужчины; шли по сторонам шоссе привлекательные дамы воспользоваться прохладой полуденной. Другие уселись на свои балконы и террасы, под тенью широких маркиз. Оживился весь этот условный, богатый, спесивый быт.

Простолюдинов уже не видно было, работники ушли домой. Разве где под кустом отдыхающий мужик, услыша вдруг какой-нибудь неистовый грохот колес или галоп коня, приподнимал немного голову, взглядывал спокойно и ложился опять, дивуясь молча.

Настало время утренних визитов. Салон Веры Владимировны посетили две-три дамы, пять-шесть мужчин; приехал и Дмитрий Ивачинский, явился и князь Виктор. Заговорили опять о скоропостижной смерти Стендовой и пожалели об умершей.

– Она была очень недурна, – сказал князь Виктор.

– Слишком смугла, – молвила Надежда Ивановна.

Князь оглянулся на нее с некоторым удивлением, не ожидав неприличности возражения от этой живой мебели, и продолжал лениво:

– Очень недурна, замечательные глаза, только прескучная.

– Женщина довольно пустая, – сказала одна дама, – я с ней никогда не могла проговорить более десяти минут, и то с трудом.

– Она, к сожалению, была женщина безрассудная, – отвечала Вера Владимировна, – и не умела сохранить любовь мужа, которому она была обязана всем своим состоянием.

– Состояние не огромное, – заметил Дмитрий Ивачинский, – шестьсот душ.

– Да в том числе и костромские, – прибавил какой-то толстый господин, у которого были души тамбовские и ярославские.

– Счастье, что нет детей, – сказала другая дама. – Стендов, верно, опять женится.

– Да уже и догадываются на ком, – примолвил толстый господин, с несносно замысловатым смехом.

В продолжение этого разговора Цецилия сидела у окна за пяльцами. Дмитрий Ивачинский встал с своего места, подошел, приближаясь к этому окну, к недалеко усевшейся Надежде Ивановне, и начал с ней говорить что-то, глядя между тем пристально и неотступно на порожний табурет возле Цецилии.

Подобную риторику не объясняет ни одна мать и понимает каждая дочь. Цецилия подняла тихо глаза с благосклонным, немым ответом на скромный вопрос и опустила их вдруг строго и неприветливо. Против нее, прислоняясь к двери балкона, стоял князь Виктор с едва приметной улыбкой и смущающим взглядом. Послушный Дмитрий остался за стулом Надежды Ивановны, а князь медленно приосанился, пошел прямо к заветному табурету и сел на него не спросясь. Цецилия нагнула краснеющее лицо к стоящим возле нее цветам и, долго выбирая, сорвала веточку гелиотропа. Князь заговорил о вчерашнем водевиле и о будущей скачке. Цецилии нельзя было не слушать и не отвечать. Князь, говоря, протянул небрежно руку на пяльцы, где Цецилия играла сорванной веткой, и взял ее. Вера Владимировна, спокойно сидя в своих длинных креслах, следила незаметно за всеми его движениями. Присутствующие дамы, так же искусно, как и она, видели все то, на что они не обращали внимания, но все были достаточно образованны и знали, что благоразумной матери следует поступать строго только с бедными претендентами и что неуместны законы утонченнейших приличий с тем, кто может в замену взятого цветочка дать полмиллиона ежегодного дохода.

Князь минут через десять слегка зевнул, встал, чуть-чуть наклонился, вышел и умчался в своем заграничном экипаже, в своем заграничном платье, с своим заграничным умом, оставляя измятую веточку гелиотропа на полу и обиженного Дмитрия возле Надежды Ивановны.

Цецилия из своего окна взглянула вслед бурным вороным, уносившимся в пыльном облаке. Пожалела ли она внутренне о том, что у Дмитрия такой упряжи не было? заметила ли про себя, что его русский кучер неимоверно терял в сравнении с английским грумом князя? подумала ли, что все женщины позавидовали бы той, которая пролетела бы мимо их в этом обворожительном произведении лондонского fashion?..[57] Она взглянула мгновенно и наклонилась на свое шитье.

В салоне шел спор довольно живой:

– Пренелепая свадьба, – сказал кто-то.

– Она очень умно поступила, – утверждала одна дама, – их состояние совсем расстроено, имение должно было продаваться с молотка; долгов множество. Она отыскала