в армии на фронт отправляют больше ветеринаров. Уже в 1939-м общая численность ветеринарной службы составляет 51 000 человек и в следующие годы возрастает до 90 000. Всего на службу призывают более 120 000 ветеринаров и кузнецов. Потребность в специалистах настолько высокая, что в ходе войны из 10 000 ветеринаров, проживающих по всему Германскому рейху, более 8000 на определенное время призывают на службу [663]. Их жизнь сопровождается опасностями, потому что согласно Женевской конвенции ветеринарные врачи, в отличие от медиков и медсестер, не считаются персоналом, подлежащим особой защите. Кроме того, ветеринары на униформе носят погоны темно-красного цвета, из-за чего их легко спутать с офицерами генштаба. Примерно каждый шестой из них не вернется на родину [664].

Весной 1942 года Макс Кунерт и Зигфрид вместе с подразделением все еще базируются под Юхновым на западе России. Не считая сильных колик из-за нехватки воды и раны на правом заднем голеностопе, которую он получил, зацепив танк, Зигфрид до сей поры благополучно избегает неприятностей. Поскольку средств дезинфекции не достать, Кунерт сначала промывает рану водой и затем мочится на нее[665].

В случае тяжелых ранений армейские ветеринары прибегают к более жестким методам. Обезболивающих средств практически нет, и врачи используют так называемую носовую закрутку. Она представляет собой простую деревянную ручку с петлей из веревки, петлю накладывают на верхнюю губу и, вращая ручку, крепко затягивают, отчего возникающая боль перекрывает боль при операции и обеспечивает неподвижность лошади. По крайней мере, в теории. В действительности стресс для лошадей огромен [666].

Но всем верховодит война – и там, где солдаты день за днем умирают, с лошадьми не считаются тем более. Эту горькую правду скоро придется узнать Максу Кунерту и Зигфриду. И узна`ют ее они уже утром.

Оседлав Зигфрида, Кунерт собирается вкладывать ему в рот удила, как вдруг вдалеке раздается грохот. В следующий миг рядом ударяют минометные мины. Сила взрыва валит Кунерта на землю. Поднявшись, он оглядывает себя с ног до головы: только шинель порвана и опалена. Затем он глядит на Зигфрида. Тракен стоит спокойно рядом, но под его правым глазом, где еще недавно лежала рука Кунерта, теперь зияет рана. Зигфрид поворачивает голову к седельной сумке с левой стороны, под которой уже сочится кровь. Передние ноги его медленно подгибаются, и мощное тело животного рушится на бок. Широко открытыми глазами он пристально смотрит на своего всадника, и тому кажется, будто Зигфрид с ним прощается.

Кунерт не желает этому верить, он бьет Зигфрида по загривку. «Вставай! – кричит он. – Ты не можешь так поступить со мной!» Но взгляд Зигфрида давно устремлен в пустоту. Плача, Кунерт падает рядом на колени. Он гладит Зигфрида по гриве, чувствует, как тепло постепенно покидает его тело. Все те месяцы, которые они провели вместе и которые показались Кунерту целой жизнью, Зигфрид был его защитником, его товарищем. Сколько раз он оберегал его от напастей, когда направлял уши в нужную сторону или внезапно фыркал, заметив что-то необычное? «Для меня он был не просто конем, – вспоминает Кунерт позже в мемуарах. – Он был моим лучшим другом». Кунерт гладит уши Зигфрида, не обращая внимания на гранаты, которые продолжают бить вокруг. Когда позже появляются несколько солдат, ведя за собой лошадь, чтобы убрать бездыханное тело, Кунерт все еще не может осознать потерю. «Осторожнее!» – кричит он им, будто Зигфрид всего лишь ранен [667].

Судьба лошадей занимает мысли многих солдат, даже тех, кто, в отличие от Кунерта, не так тесно с ними связан. В бесчисленных фронтовых письмах они описывают страдания и смерть боевых коней, например берлинский студент Гаральд Генри: «Разорванные гранатами, вздутые, глаза, выкатившиеся из пустых красных глазниц, стоящие и дрожащие, с медленно, но непрерывно идущей кровью из маленькой дырочки в груди, испускающие дух – такими видим мы их теперь долгие месяцы. Это едва ли не хуже, чем разодранные человеческие лица, сгоревшие, обугленные трупы с кровавыми сломанными грудными клетками, чем узенькие струи крови за ухом упавшего ничком»[668]. Кроме того, в вермахте ходит стих, героизирующий бескорыстное самопожертвование лошадей. Он звучит так:

Гниющей соломой набить брюхо рад, Потом снова голод, конь, мой камрад. Раненья, морозы и выстрелов град… Мы в сердце храним тебя, конь, наш камрад [669].

Оплакивание лошадей служило не только жертвенному культу вокруг страдающего, безвинного создания, пишет историк культуры Давид де Клейн, «но оно обращено и к самим оплакивающим». То есть в сострадании к лошадям, возможно, выражалась также жалость к самим себе и немая скорбь солдат по испытанной ими боли [670].

Мясной суп и Паприка

Не все солдаты так сердечно относятся к лошадям, и на фоне собственных страданий некоторым, должно быть, тяжело чувствовать сострадание к животным. Чем дольше тянется война, тем чаще «камрад-конь» для участников войны становится даже погибелью. Наиболее ярко это, пожалуй, проявится в городе, который, как никакой другой, станет символом поражения Германии.

После проигранной битвы за Москву вермахт в наступлении летом 1942 года пытается снова показать успехи. Но 6-я армия, которая должна занять промышленный город Сталинград, стратегически выгодно распложенный на Волге, страдает от отчаянной нехватки снабжения. В ноябре 1942 года Красной армии удается ее окружить. Четверть миллиона немецких солдат оказываются в ловушке – и вместе с ними 52 000 лошадей и мулов.

Уже c осени 1941 года немецких военнопленных кормят трупами павших лошадей [671]. Но чем безысходнее становится положение в Сталинграде, тем чаще животные отправляются и в собственные котелки. «Пока у нас есть лошади, дела идут неплохо, и кроме того, фюрер нас не оставит», – пишет еще полный надежды немецкий солдат за несколько дней до Рождества 1942 года в письме родителям [672].

Но Гитлер требует от солдат стоять до конца. Своими силами они должны прорвать окружение, что, правда, еще в декабре сделать не удается. Чтобы прокормить солдат, без долгих размышлений забивают 4000 лошадей союзной румынской кавалерии и используют для мясного супа. К нему ежедневно выдают два куска хлеба на человека [673]. Истощенные от голода солдаты горько шутят и называют его супом Хорста Весселя, потому что, так же как и павшие товарищи из одноименного боевого гимна штурмовиков, куски мяса в разбавленном бульоне маршируют – только «незримо»[674].

Когда столбик термометра опускается до 50 °C ниже нуля, силы людей и животных убывают на глазах. «Последняя лошадь давно съедена, и