по разбитой мостовой города развалин, – пишет в августе 1945 года Neue Zeit. – Деревня пришла в город, мы стали намного ближе к природе. Вся наша жизнь, вплоть до экономики, зависит от лошади»[725].

Но хотя война и прошла, страдания лошадей еще не закончились. В декабре 1945 года снова в Neue Zeit можно прочитать: «Их блестящая шерсть растрепалась, выступающие ребра и маклоки[726] явно показывают, что у них часто урчит в желудке от голода. <…> И подковы гремят или вовсе отсутствуют, плохо сидящая упряжь зачастую натирает на голове, холке или животе животного раны размером с ладонь». Каждый день их вновь запрягают в повозку, невзирая на здоровье. «Может быть, мы уже слишком сильно привыкли к механической бесчувственности моторов, в противном случае некоторые владельцы машин отнеслись бы с большей заботой к тяжелой жизни их упряжной лошади»[727].

Всеобщее животное

Если вообще существует животное, которое извлекло выгоду из этой войны – по крайней мере на недолгое время, – то им была бы, наверное, платяная вошь. Можно было бы рассказать всю историю этой войны на ее примере. Ведь где бушует война, там и вши. Если генералы и историки в своих воспоминаниях и поздних размышлениях ни словом не обмолвятся о маленьких кровососах, то фронтовые письма простых солдат так и кишат ими. «Кому нечего рассказать о вшах, – писал ветеран Сталинградской битвы Вильгельм Раймунд Байер, – тот не был в Сталинграде!»[728]

Поначалу в письмах солдат домой вши служили доказательством увезенных на фронт предрассудков об отсталых и «грязных» русских, тогда как немецкая родина символизировала чистоту и порядок [729]. Но каждому пришлось со временем узнать, что вшам в общем-то все равно, кого кусать. И некоторых они почти сводят с ума: «Клопы в одежде, вши в белье и между ними блохи! Тысячу раз раздеваешься, все обыскиваешь, потом все по новой», – пишет один солдат. Другой просит домашних о помощи: «Если можно как.-н. мазь или под. получить, чтобы использовать как защит. средство пришлите»[730]. А третий спасается сарказмом и кратко замечает: «У наших вшей дела идут очень хорошо; они беспрестанно размножаются»[731].

Даже когда ружья молчат, они продолжают кусать, все время пьют кровь, никогда не знают покоя. Если угодно, вошь – это ставшая зверем, кусающаяся ирония истории, всеобщее животное. Она не считается ни с одной идеологией. Зуд роднит друзей и врагов. Ведь против вшей в мундире не поможет никакая «расовая гигиена». Вошь не делает различий, она кусает всякого, кто принужден ютиться в грязи, будь то бомбоубежища разрушенных немецких городов, промерзшие окопы Сталинграда или бараки Освенцима. Некоторые этим пользуются. Так, итальянец, выживший узник Освенцима Примо Леви рассказывает, как прачки одного концлагеря собирали платяных вшей с мертвых и сажали насекомых под воротники свежевыглаженных униформ эсэсовцев, чтобы заразить охранников сыпным тифом. Потому что вши, пишет Леви, «может, и не очень симпатичные зверьки, зато у них нет расовых предрассудков»[732].

Смерть Блонди

Между тем в бункер рейхсканцелярии Гитлер зовет к себе Вернера Хаазе, заместителя лечащего врача, и Фрица Торнова. Торнов родом из Силезии, ему около 40 лет. Он среднего роста, у него темно-русые волосы и овальное лицо. Он носит тонкие усы, и у него вставная верхняя челюсть [733]. Хотя Торнов имеет лишь звание унтер-офицера, в окружении фюрера он занимает гораздо более значительное положение. Он собаковод Гитлера.

Может, Гитлер души не чает в Блонди, однако бо́льшую часть времени о ней заботится Торнов. В Оберзальцберге и в «Волчьем логове» в Восточной Пруссии он провел часы за ее дрессировкой. И в летние месяцы, когда Гитлер предпочитал оставаться в прохладе каменных стен, Торнову приходилось ее выгуливать [734].

Гитлер давно уже сдался, но он боится, что после смерти русские выставят его «в паноптикуме» или как «экспонат в московском зоопарке». Поэтому от его тела ничего не должно остаться [735]. И также он не хочет, чтобы собака попала в руки врагу. Одна лишь мысль об этом причиняет ему боль [736]. Если уж он покинет мир, то и собака уйдет с ним.

На крайний случай Гитлер получил от СС маленькие ампулы с синильной кислотой, но он сомневается, подействует ли смертельный яд.

Гитлер спрашивает Вернера Хаазе, как проверить действие капсул.

«На собаке», – отвечает Хаазе.

На дворе уже полночь, когда собаковод Торнов отводит Блонди в санузел бункера. План приводится в действие без промедлений: пока Торнов держит морду, Хаазе берет одну из капсул и давит ее щипцами в пасти животного. Поднимается запах горького миндаля. Блонди начинает шатать, и, вздрогнув, она падает на пол. Через 30 секунд собака уже не шевелится [737]. Только сейчас Гитлер входит в помещение. Неподвижно смотрит на бездыханное тело, не проронив ни слова. Через некоторое время разворачивается и уходит.

Но задание Торнова на этом не заканчивается. Когда Гитлер запирается в рабочем кабинете, тот поднимается по ступеням в сад, где находятся следующие в очереди Вольф и остальные щенки. Детям Геббельса совсем не хочется отдавать товарищей по игре, с которыми они провели последние восемь дней. Они не подозревают, что за щенками вскоре настанет их черед.

Помимо пяти щенков Торнов стреляет также в черного скотчтерьера, которого Ева Браун взяла с собой в бункер, собаку секретарши Гитлера Герды Кристиан и свою таксу. А затем он напивается [738]. Гитлер и Ева Браун покончат жизнь самоубийством 30 апреля, во второй половине дня. Когда на следующий день Красная армия захватит рейхсканцелярию, Торнов и другие оставшиеся в живых сдадутся, не оказывая сопротивления [739].

Через несколько дней советский поисковый отряд осматривает территорию. В саду солдаты находят обгоревшие трупы мужчины и женщины, а также останки двух собак. Одни останки, вероятно, принадлежат щенку овчарки, вторые – взрослому животному. Хотя ошейник покрыт сажей, надпись еще можно прочесть: «Всегда с тобой»[740].

В конце открывается истинное отношение к собакам самозваного друга животных Гитлера: они нужны лишь затем, чтобы слушаться его и дать почувствовать, что они ему преданы. И раз он больше не видит смысла в жизни, в его глазах Блонди тоже незачем жить. Выжженная земля, повсюду.

Что сказал бы Фридрих Великий о таком поступке? Прусский король, который не только упразднил пытки, но также признавал духовную жизнь у животных, в 1752 году написал в письме своей сестре Вильгельмине: «Я думаю,