лишь особо доверенных лиц или встречался с ними в частных домах. Вел себя тихо и скромно. Однако заговорщики торопились и торопили Тредуэлла. Вернее, он торопил их обещаниями, а «бывшие» откликнулись разительно смелыми планами. Давили на него инициативой. В бумагах Тредуэлла, в его донесениях за рубеж появилось зашифрованное обозначение «ТВО».

Позже ребята нашего отряда обнаружили листовки, расклеенные на стенах. Они начинались словами: «Близок час!» и заканчивались тремя непонятными буквами: «ТВО». Гадали, что это значит. В отряде думали, думали у начальника охраны города, в ЦИКе и Совнаркоме. Предлагались различные варианты расшифровки. Но будь они даже правильными, ничего не давали для выяснения тайны. Понятно было лишь одно — действует контрреволюционная организация.

Маслов снова намекнул на дом чиновника. Его не послушали. Не похож был чиновник Звягин на главу подпольной организации. Не таким представлялся начальнику охраны города заговорщик. Не чиновник, во всяком случае.

Бывшие военные подняли голову. Кадеты, не стесняясь, ходили по Соборке в своих мундирах, только без погон. Козыряли друг другу. Орали песни. Прежде между гимназистами и кадетами была вражда. Дрались. Кастетами, кортиками. Стрелялись из-за девчонок. Теперь вдруг помирились. Вместе гуляли, вместе срывали красные флаги с домов, нападали на красногвардейцев с малиновыми повязками на рукавах. Напьется какой-нибудь молокосос в офицерской фуражке, заломленной набекрень, и орет: «Мы вам покажем свободу!»

Однажды налетели на конный отряд, вернее, на разъезд человек в десять. Хотели разоружить. Карагандян задал им такого жару, что кадеты кинулись врассыпную. Нескольких взяли все же. Посадили. Потом мамаши обивали пороги начальника охраны города, умоляли простить их неразумных деток. А эти детки спустя полгода, нажравшись самогона, расстреливали из браунингов наших комиссаров во втором полку. Расстреливали в спину. Боялись глядеть в глаза.

Ночной гость караван-сарая

Он появился в городе никем не примеченный уже на закате, когда пыльный Чимкентский тракт утонул в летних сумерках и почти затих. Обоз, крытый на цыганский манер войлоком и циновками, месяц шедший из Семиречья, с берегов Иссык-Куля, добрался до караван-сарая на углу Московской и Ниязбекской улиц и стал на ночевку. Из войлочного шатра выпрыгнул человек в полувоенной одежде, какую носили семиреченские казаки, отряхнул въевшуюся в шаровары и фуражку пыль, отер платком еще молодое, но задубленное летним солнцем и степным ветром лицо, чисто выбритое, и тем не похожее на лица остальных путников — все они месяц не трогали усов и бород, обросли, как отшельники. Подошел к хозяину брички, распрягавшему грязных и потных лошадей, протянул деньги. Без слов. Это были золотые пятерки. Десять штук. Глаза семиреченца жадно заиграли, он стиснул в ладони монеты, кивнул благодарно.

— Как уговорились, — шепнул он пассажиру. — Скажу, в случае чего, ехали от самого Пржевальска...

Бритый пожал легко локоть семиреченца и зашагал к воротам. Их уже затворил владелец караван-сарая, скуластый, на один глаз косой татарин — такое тревожное время, что лучше пораньше повесить замки на всех входах и выходах. Он пропустил человека и подивился тому, что он в ночь идет один в город, лучше бы переждал до утра. Так и сказал бритому:

— Худо на улицах... Страшно.

Человек не ответил. Натянул картуз на лоб, к глазам, так, что они укрылись под козырьком, переступил брошенную на порог для упора, сбитую копытами и колесами, жердь. Свернул влево, на Ниязбекскую. И в ней растаял.

Шаги его, правда, были слышны, но недолго. Где-то у переулка, неожиданно открывшегося за невысоким домом, они смолкли. Бритый остановился.

— Честь имею, — прозвучал из темноты знакомый голос. Чуть хрипловатый и гнусавый. — Если не ошибаюсь...

Из переулка вышли двое и преградили дорогу бритому. Он не попятился, не вскрикнул от неожиданности. Ждал.

Голос с хрипотцой пояснил:

— Вы удивительно точны, сэр. Удивительно... Прошу. — Незнакомец подтолкнул своего спутника, представил бритому: — Поручик. Не утруждайте себя. Поручик свободно объясняется по-английски.

Бритый не выразил никакого желания вступить в разговор. Кивнул беззвучно и сделал шаг в переулок.

— Не сюда, сэр.

Показал на своего спутника, который уже направился вниз по Ниязбекской. Бритый пошел следом.

У Обсерваторской их настиг топот копыт. Сзади на рыси ехал конный отряд. Ехал по обычному маршруту.

Трое прижались к забору. Секунду прислушивались. Потом метнулись в узкую Обсерваторскую улицу, сдавленную с обеих сторон глиняными дувалами, наполненную ароматом цветущих майских садов.

— Переждем здесь, — предложил голос с хрипотцой. — В любом случае эта встреча не принесет нам удовольствия...

Человек, покинувший весенним вечером караван-сарай на углу Ниязбекской улицы, долго, в течение всей своей жизни, умалчивал об этом случае. Даже намек на него вызывал недовольство. Он сердился. В своем же кругу, в дружеском кругу, среди близких, упоминание о майском путешествии вызывало на его лице загадочную, а подчас и насмешливую улыбку. Нет, он не утверждал, что путешествие такое было совершено, но друзья могли догадаться. Твердо человек этот называл лишь одну дату — 14 августа. В своей книге «Миссия в Ташкент», которую он написал уже в Лондоне и там же издал в 1946 году, несколько раз повторяется четырнадцатое августа. Дате этой предшествует подробное описание пути из Индии в Туркестан, пути, который проделали в тот и последующие годы многие английские офицеры. А вот последний отрезок — до Ташкента обрисован по чужой схеме. Вернее, он никак не обрисован. Детали упущены. И понятно. Не 14 августа прибыл он в далекий южный город, а раньше, много раньше. И при иных обстоятельствах, упоминать которые разведчику не следует. Не стоит ставить официальную политику своей страны в уязвимое положение. Все, мол, было так, как сказано в нотах министерства иностранных дел, и документах, получивших международную огласку. Однако есть и другие документы, хранящиеся в архивных папках. В них упоминается весенний вечер 1918 года, когда из караван-сарая на углу Ниязбекской и Московской вышел человек в полувоенной-полукрестьянской одежде, уплатив десять золотых семиреченскому казаку только за то, что он подвез его от придорожного селения по Чимкентскому тракту до Ташкента. Не от Пржевальска, откуда добрая тысяча верст, а от ближнего кишлака, верст за двадцать всего.

Ему надо было остаться в тени. Долгое время. Прежде, чем объявить себя доверенным лицом английского правительства, предстояло многое узнать, найти нужных лиц и установить с ними контакт.

Первым оказался на его пути поручик Александр Янковский. Не случайно оказался. Он ждал. Ждал по приказу генерала Джунковского.

Почти три месяца имя его оставалось никому не известным. К гостю обращались кратко «сэр». Военные, а с