конных милиционеров. И тут встретился глазами с Масловым. Встретился и запомнил его взгляд: строгий, недоверчивый и, кажется, злой. Отвернулся. Не подумал, что именно этот человек, с серыми стальными глазами, будет стоять на часах под окном консульства и строго окликать входящих: «К мистеру Тредуэллу нельзя — он арестован». Будет объяснять особенно любопытным и настойчивым: «Почему? Да потому, что контра. Самая натуральная контра. Раскусили...».

В «белом доме», бывшей резиденции генерал-губернатора края, Тредуэлл никого не застал. Вернее, застал, но не тех, кто по его мнению, должен был приветствовать генерального консула. Тредуэлла встретил невысокий человек в военной гимнастерке, с маузером на боку, выслушал переведенную секретарем речь, принял документы, что-то записал на листке и скупо, хотя и добродушно ответил, что рад видеть в Ташкенте представителя великой страны. Надеется на успешное осуществление его консульской миссии.

На этом аудиенция должна была закончиться, но Тредуэлл с раздражением заговорил об инциденте на Московской улице, потребовал обеспечения свободного передвижения. Комиссар сейчас же кивнул, соглашаясь, но оказалось, что консул имел в виду не свободу передвижения по городу, а по всему краю, причем, в любое время и без согласования с правительством Туркестана. Он вынул вторую бумажку, в которой было изложено это требование генерального консула. Внизу, перед самой подписью Тредуэлла, приводилась ссылка на какое-то указание президента Вильсона о желательности изучения консулом жизни края.

Комиссар пожал плечами. Заявил, что это требование несовместимо с обычным положением иностранных представителей в независимой стране, и он должен официально объявить генеральному консулу о провозглашенной сегодня автономии Туркестана, дабы у господина дипломата не было никаких заблуждений на этот счет. Во всяком случае, просьбу консула он передаст правительству и о решении сообщит письменно.

— Вот так, — закончил комиссар. — Мы рады, но...

Покидая «белый дом», Тредуэлл подумал с огорчением, что его мандат генерального консула, его чин, наконец, его вид не произвели того впечатления, на которое он рассчитывал. Вообще не произвели здесь впечатления. И, садясь в пролетку, он сказал мрачно секретарю:

— Как бы то ни было, мы должны немедленно начать работу.

Тот понимающе кивнул:

— Мы уже работаем, мистер Тредуэлл.

Вечером в небольшом доме на тихой улице, по-весеннему благоухающей ранней сиренью, состоялся банкет в честь прибытия в Ташкент генерального консула Соединенных Штатов. Гостей было немного. И они довольно рано разошлись. Остался лишь молодой человек со шрамом на щеке. Когда парадная дверь закрылась и уставший от дневных забот Тредуэлл опустился в кресло, молодой человек сказал:

— Я не успел передать вам привет от генерала Джунковского. Теперь, кажется, время это сделать...

Тредуэлл протянул гостю коробку с сигарами:

— Курите!

— Спасибо, не курю.

— Попробуйте, это гаванские.

— Ну, если гаванские...

Оба улыбнулись и закурили. Человек со шрамом подождал, пока Тредуэлл не выпустил первую струйку фиолетового дыма, и произнес с чувством:

— Слава богу, что вы, наконец, здесь... Слава богу.

Это были дни, когда Ф. Колесов, председатель Совнаркома края, сообщал Владимиру Ильичу Ленину: «Туркестанская республика накануне голодной смерти. От Кавказа отрезаны, и поступление хлебных злаков не предвидится в течение долгого времени. От Сибири отрезаны прервавшимся железнодорожным сообщением под Оренбургом. Запасы хлеба в республике на два, в некоторых на три дня...».

Двадцать первого мая Ташкент перешел на голодный паек.

Конный отряд подбирал на улицах истощенных, умирающих людей и отправлял в госпиталь. Иногда это были уже трупы. Сами ребята едва держались в седлах, от слабости засыпали в пути. Ждали первых фруктов, как манны небесной — утолить голод урюком, черешней, чем-нибудь. Завидовали коням. Те паслись на буйной майской траве, что особенно уродилось в том году. По утрам лошадей выгоняли на травный завтрак на поляны, скверы, к берегу Чаули и Анхора. Занаряжали бойцов косить траву для конюшни...

А над городом плыл колокольный звон. Никогда, кажется, не было столько молебствий, как в том, восемнадцатом, году. Вроде их специально припасли святоши к трудному для Советов времени. На паперти Привокзальной церкви целыми днями толпились старушки. Не тушили свечей в Сергиевской и Госпитальной церквах. Гудел басовитой медью военный собор. Как заупокойную мессу, разносили свой звон колокольни. Поминания. Бесконечные поминания и все о мучениках в полковничьих и генеральских погонах, павших за веру. Царя не называли ни громко, ни шепотом, но имели его в виду. Вечером вся бывшая знать города шла в церкви, соблюдая траур. Черное — в одежде и душе.

Здесь, в церкви, и рождались слухи о скором возвращении Николая на престол. Того, кто сомневался, проклинали. На голову большевиков призывались все беды, их винили во всем и, прежде всего, в отсутствии хлеба. Будто бы припрятали зерно или того хуже — сожгли. Засветло в соборе появлялись «бывшие». Их узнавали по дерзко торчащим генеральским усам, по холеной бородке, по манере держаться. Кто не узнавал, тому показывали кивком головы: его превосходительство... Его высокоблагородие... У генерал-губернатора дочь крестил. Ну, как же не помните. Собственный завод. Отняли? Но вернут. Всё вернут. Плакать будут и вернут... Кровавыми слезами.

Говорили, что произойдет это скоро.

В Георгиевской церкви, маленькой и уютной, что стояла против дворца великого князя, собирались только «бывшие». Питали друг друга новостями. Ташкент был отрезан от России Дутовской бандой, но они получали от кого-то сведения о событиях на Украине, на Дальнем Востоке. Всё слухи. «В Питере хлеба нет...». «Дутов готовит наступление на Ташкент». «У эмира бухарского сто тысяч войск, которые готовы начать поход против большевиков». Но больше всего говорили об англичанах: «Англичане придут. Англичане должны придти», хотя британские войска находились в это время только в Мурманске. В субботу в церкви появлялась жена князя Николая Константиновича. Но ее сторонились. Помнили, что сам князь в февральские дни, одетый в красную рубаху, шел в колонне демонстрантов. Не доверяли этому княжескому дому, считали крамольным. А вот полковника Белова, опекуна князя и негласного цензора, принимали здесь радушно. Он многое знал и умел преподнести со значением, не называя источник информации. Только закатывал таинственно и многозначительно глаза — дескать, уже если говорю, значит, надо верить. Это он принес весть о восстании Чехословацкого корпуса на Волге. «Скоро, господа, — поднимал глаза к расписному потолку и пылающей свечами люстре полковник. — Уже скоро...».

Никто в городе еще не знал о существовании тайной белогвардейской организации. Она хорошо конспирировалась. Но по тому, как оживились «бывшие» при появлении в Ташкенте Роджера Тредуэлла, можно было догадаться — силы контрреволюции сплачиваются. Вначале генеральный консул соблюдал осторожность. В собственной резиденции принимал