Несколько дам в старомодных шляпках, с ненужными в ясную весеннюю погоду зонтиками, осмеливались даже махать рукой консулу. Они ликовали. Можно было выразить недовольство такой откровенностью, но Тредуэлл, кроме всего, был мужчиной и внимание дам льстило его самолюбию.

На Пушкинской, около кондитерской Эйслера, секретарь довольно смело потянул консула за рукав. Показал глазами на женщину, переходившую улицу:

— Эту мисс следует запомнить...

Тредуэлл недоуменно поднял брови, глянул на советника. Тот улыбнулся со значением.

— Ах, да... Понимаю... — протянул консул. Глаза его вцепились в сиреневое, еще сохранившее следы новизны платье, мелькнувшее на мостовой.

— Антонина Звягина, — назвал секретарь женщину.

— Антонина, — на английский манер огрубляя слово, повторил консул. — Тони... Хорошо.

Уже около тротуара, перед тем, как переступить арык, обрамленный ранней светло-зеленой травой, женщина, словно желая убедиться, что лошади и фаэтон ее не настигнут, оглянулась и бросила улыбку на консула и секретаря. Тредуэлл невольно залюбовался ею, чуть приметно кивнул, давая понять, что уже знаком с ней и рад встрече. Секретарь прищурился, отвел взгляд, будто его вовсе не интересовала прохожая. Звягина перепрыгнула легко арык, и густая коса метнулась над плечом, упала тяжело на локоть. Антонина небрежно, но с расчетом на эффект, откинула волосы назад, подняла голову, зашагала неторопливо по тротуару.

Консул и его спутник, занятые Антониной Звягиной, не заметили на другой стороне улицы мужчину в гимнастерке и фуражке со звездой над козырьком. Он скручивал цигарку, сосредоточенно, с удивительным старанием, даже чувством, будто ничто в эту минуту для него не существовало — ни ясное солнце апреля, залившее город, ни зелень, ни сирень, красовавшаяся в руках у мальчишек-торговцев, — был голод, но люди тянулись к цветам. Человек скручивал цигарку и ничего этого не видел. А может, и видел. Зачем иначе ему взбрело бы в голову остановиться как раз в том месте, где проезжал генеральный консул, а Звягина перебегала дорогу. Зачем?

Он знал, наверное, зачем. Это был Маслов.

Два мира на одной улице

Странно, почему генеральный консул избрал для делового визита этот первый майский день, украшенный флагами и цветами. День, разбуженный песнями и медью оркестров. Почему он гнал свой фаэтон через толпы людей, сминая четкий строй колонн и вежливо извиняясь перед голодными, но празднично взволнованными ташкентцами — голод продолжал душить республику, эшелоны с хлебом из-за Оренбургской пробки не могли пробиться в Советский Туркестан.

Консул торопился. Ему надо было в момент открытия митинга в сквере распахнуть двери Совнаркома и представить себя правительству Туркестана. Он предупредил о своем появлении накануне через секретаря и надеялся, что комиссары будут счастливы встретить генерального консула Америки, пожать ему руку, хотя бы глянуть на него вблизи.

Одет он был подчеркнуто строго: во все черное, только перчатки белели на больших, массивных руках. Мрачным выглядел и секретарь, восседавший рядом с консулом, только держался не так вызывающе, не оглядывал, подобно Тредуэллу, толпу, а прятал глаза, вжимался в спинку фаэтона, словно не хотел быть замеченным или узнанным в этом далеком южном городе.

У сквера Тредуэлл едва не застрял со своим фаэтоном. Народ заполнил подходы от Московской, Пушкинской и Соборной и стоял так густо, что не только извозчичья пролетка, но просто сторонний человек не мог бы протиснуться к месту, где находились ораторы. На минуту Тредуэлл растерялся. Но только на минуту. Он сумел оценить обстановку и принять правильное, как считал сам, решение: вернуться, — значит уронить престиж Соединенных Штатов, стоять в ожидании, пока разомкнутся ряды или разойдется толпа — выказать свое бессилие. Только вперед. И Тредуэлл подтолкнул рукой кучера — гони!

Пара лоснящихся от чистоты и сытости буланых лошадей, запряженных в дышло, пошла на толпу. Колонна не разорвалась. Народ смотрел на буржуя с ненавистью. Кучер хлестнул коней. Хлестнул осторожно, с опаской, лишь для того, чтобы хозяин видел его старания, сам со страхом глядел в толпу — не взъярились бы демонстранты, не смяли бы его вместе с лошадьми и пролеткой.

Кто-то из стоящих рядом схватил буланых за узду и хлестнул по мордам — одного и другого. Кони вскинули головы, шарахнулись назад. Пролетка откатилась к самому тротуару.

Тредуэлл вцепился рукой в борт:

— Я — консул Соединенных Штатов Америки! — крикнул он, едва сдерживая вдруг взметнувшийся в душе страх. — Генеральный консул... Понимаете?

Секретарь торопливо пояснил людям:

— Пропустите! Это посланник американского президента Вильсона. Неприкосновенная личность. Персона грата. Ему нужно в Совет Народных Комиссаров.

На шум подъехала конная милиция. Шесть человек, с красными повязками на рукавах. Впервые столкнулись ребята с иностранным буржуем, как назвал его Маслов. Впервые, и в такой необычный день. Гремели оркестры, заглушая слова, гудел народ, а пара лошадей буланых билась испуганно около тротуара, едва не опрокидывая пролетку. В ней человек в белых перчатках. Маслов сразу узнал его, Карагандян лишь догадался, что это консул.

Тредуэлл простер требовательно руку к представителям власти:

— Покушение на свободу дипломата! Я буду жаловаться...

Карагандян взял по-военному под козырек, ответил секретарю — секретарь перевел его слова консулу:

— Сегодня Первое мая, господа. Это вы должны знать. Объяснять не стану. Сегодня во всем мире пролетариат поет песни. И у вас в Америке тоже. А в Ташкенте двойной праздник — Пятый Краевой съезд Советов провозгласил сегодня автономию Туркестана. Прошу понять — автономию. Теперь мировому империализму амба, он сюда не сунется...

Агитация не возымела действия. Тредуэлл метал глазами молнии, потрясал в воздухе белоснежными кулаками:

— У меня полномочия...

— Ничем не могу помочь. Проезд в центре города запрещен, чтобы не мешать народу справлять революционный праздник...

— Да пропусти его к чертовой матери! — рассердился Маслов. — Пусть катится.

Тредуэлл понял, что Маслов главный, а если и не главный, то в сравнении с Карагандяном старший, крикнул:

— Я не могу ждать. — Вытянул ладонь, на которой горели большие золотые часы. — Дипломатический визит... Это политический скандал.

— Езжай... Езжай! — сгрубил Маслов. — Кто тебя держит.

— Товарищи, расступитесь! — скомандовал зычно Карагандян и направил своего коня в просвет между рядами. — Пропустим Америку. У нее дела...

Ряды раздались, образовался нечеткий и непостоянный коридор, движущийся, как все живое. По нему рысью побежали буланые, катя легкую лакированную пролетку. Тредуэлл напряженно глядел на этих, сомкнувшихся в плотную массу, людей. Когда фаэтон пересек Московскую и выбрался на свободное место, консул оглянулся назад, посмотрел на следовавших за ним