ним разговаривали в основном военные, называли гостя майором. Невысокий чин, однако, не мешал ему быть на равной ноге с полковниками и генералами и даже понукать ими. Во время одной из встреч он сказал полковнику П. Корнилову: «Вы не умны, друг мой.» Сказал брату известного тогда генерала Корнилова. Он делал замечания Джунковскому и Кондратовичу по поводу их слишком скромных политических и военных планов. «Захватить власть и только, — кривил свои тонкие губы майор. — Это пахнет авантюрой. Нужно подвести фундамент под крепкое и долгое существование. Надо соединить усилия». Ему нравился Цветков. Цветков умел глядеть широко и понимал майора е полуслова. Не случайно ведь генерал Коровиченко, появившись в семнадцатом году в Ташкенте как верховный комиссар Керенского, немедленно вызвал к себе Цветкова. Коровиченко закончил свое бесславное существование в военной крепости — его застрелил красногвардеец-часовой, а Цветков остался. Остался и сумел продолжить начатое дело. Еще выделял майор полковника Зайцева: «Смел, напорист, но действует в одиночку. Его казаки все время нарываются на заслоны красных». Майор сожалел: «Боюсь, он растеряет все. Себя потеряет».

Иногда он подолгу и внимательно смотрел на этих жадных до власти и в то же время очень осторожных и поверхностных людей с высокими чинами и званиями и досадливо шептал: «Не то! Не то...». Поэтому, когда перед ним мелькнула фигура молодого прапорщика, живого, энергичного, решительного, практически мыслящего, он первый обратил на него внимание и сказал Джунковскому: «Кажется, он подойдет для решающего удара».

Он хорошо знал людские души. Угадывал затаенное. Прапорщик был тщеславен. Тщеславен до болезненности. И в то же время слаб. У него не хватало твердости и мужества устоять против соблазнов, не поддаться пороку. Он загорался так же легко, как гас. В страстности своей доходил до истерии, и это казалось многим вдохновением. В нем уживались одновременно искренность и лживость. И то и другое было, как у всех завистливых людей, ярким, окрашенным душевностью. Он лгал взволнованно, хмельно, глядел своими красивыми, блестевшими от упоения глазами, и ему нельзя было не верить. Он, кажется, сам себе верил. Это помогало прапорщику сближаться с людьми, располагать их к себе, входить в доверие, казаться другом. В голосе его часто звучала восторженность, приподнятая до торжественности. Он к тому же умел подбирать слова, умел преподнести. Захватывал слушателей. Чем-то напоминал Керенского. Подражал ему.

Когда майор во время встречи с Роджером Тредуэллом упомянул имя прапорщика, консул вытянул удивленно лицо:

— То есть, как?

Его удивила не столько кандидатура прапорщика, сколько должность, занимаемая им. Слишком смелым было предложение.

— Ведь это же военный комиссар!

— Именно.

— И вы полагаете, он справится?

— Изнутри дом легче поджечь.

Тредуэлл развел руками:

— Вы всегда поражали меня, сэр...

Майор насторожился.

— ...поражали своей смелостью и необычным решением задачи.

Так попала в секретный список «ТВО» фамилия прапорщика Осипова.

Я видел его несколько раз. На митинге у здания Центрального Комитета партии, который тогда помещался на Соборной улице. И во втором полку. Во втором полку трижды.

На митинге он выступал с небольшой речью по поводу угрозы Ташкенту со стороны белогвардейской банды Дутова. Стоял на крыльце и кричал в простор улицы. Звонко и взволнованно кричал. Звал всех к оружию, требовал не жалеть крови и самой жизни. Казалось, готов был распахнуть ворот гимнастерки и подставить грудь под пули. Отчего-то слова жили самостоятельно, независимо от того, кто их произносил. Не его, вроде, были слова. Уж больно молод и красив. Красив по-барски. И лощен. Портупея сияет новой желтой кожей, все на нем подогнано и затянуто. Клинок щелкает ножнами по голенищу хромовых, начищенных до блеска сапог. Эфес посеребрен, а может, настоящий серебряный, с насечкой. Левая рука все время лежит на нем. А правой играет: то вознесет ее над головой, то устремит вперед, то сожмет в кулак. На голове офицерская фуражка с чуть заломленным для шика козырьком. Усики. Усики офицерские. Их я все время видел. Они мешали мне. Задиристо торчали над маленьким красивым ртом. Напоминали прапоров, с которыми мне довелось свидеться на германском фронте.

Мы, если не все, то в большинстве своем относились к новому военкому с подозрением, а то и с открытым недоверием. Слева и справа слышались реплики:

— Ишь, как офицерик надрывается.

Помнили, что он «бывший». К другим не шло слово это. С нами вместе дрались многие офицеры царской армии. Нельзя сказать, что мы их любили, но ценили и уважали. Понимали — знающие дело люди, верно служат революции. Не выставляли они свое прошлое напоказ, не рисовались. А этот уж больно приметен. Конечно, можно упрекнуть: сейчас, мол, спустя почти пятьдесят лет критикуешь предателя, а тогда, небось, такого и в мыслях не было. Было! Это было. Да и не особенно-то мы считались с должностью. Все едино, кто перед нами. Если делом заслужил доверие, то пойдем за ним. Пойдем в бой, пойдем под огонь, под смертную пулю. Мы любили командиров простых, понятных, смелых. Тех, что с народом.

Осипов командиром не был, стоял далеко. Нам его судить да рядить не приходилось. Но отзывались о нем не лестно.

Во втором полку он смотр производил. Любил второй полк. По душе ему пришелся этот казарменный двор и ряд каменных бараков. Тут все было сделано добротно, с расчетом на долгие годы. Здесь прежде стоял второй запасной сибирский полк, от него-то и пошло название. Пережило революцию, осталось в первые годы советской власти. Потом срослось с именем Осипова. Он и второй полк — одно.

Красногвардейские части выстроились на плацу. Не было у нас вида. Кто как смог, так и оделся. Шинели, правда, у всех, а вот на голове да особенно на ногах черт знает что: сапоги, ботинки с обмотками и без обмоток, дырявые, латаные, ветхие. Вид ополченцев. И перед нами во всем своем блеске Осипов. Шагает вдоль строя пружинящим шагом, легкий, подтянутый. Клинок держит на весу, как городовой. Правая ладонь у козырька фуражки. Усики тянутся вверх, глаза тоже, смотрит куда-то поверх наших голов.

— Здрасте... Здрасте... — скороговоркой, по-офицерски сглатывая звуки, повторяет он.

Потом церемонно, с помощью вестового вскидывается в седло горячего текинца и уже с коня произносит речь. Начинает по-суворовски:

— Орлы! Богатыри революции!

Громко, лестно для нас. Конечно, по сути, может, и правильно, красногвардейцы беззаветно служили делу рабочего класса, стойко сражались под красным знаменем. Но не те слова, вроде. Лучше бы просто — товарищи, просто ребята.

Рядом с Осиповым все такие