легко. «Е» была бабушка с дедушкой. «Е» была дуб и утес, самые потаенные места детства.

– Какое место произвело на тебя самое сильное впечатление за время твоих поездок? – спросил меня однажды мой возлюбленный, когда мы лежали, обвив друг друга руками.

– Горы Атлас, – ответила я не моргнув.

Он улыбнулся.

– Так и знал, – сказал он. – Ты и выглядишь так, будто носишь на себе весь небесный свод.

– А на тебя? – спросила я – Какое место тебе понравилось больше всего?

– Сайда[64] в Атласских горах, – серьезно ответил он.

Элиас Йенсен носил на шее шнурок, а на нем висел ключ. «Неприкаянный я, никто мне не открывает, все сам да сам», – усмехался он иногда. Однако ключик был слишком мал для замка на входной двери.[65] Я вертела его в руках, сидя на коленях у деда, а когда я выучила буквы, то зазубрины наводили меня на мысли о букве «Ε», где так много горизонтальных черточек. Когда я однажды полюбопытствовала, дед ответил:

– Это ключ от комнаты, где лежат и сверкают самые что ни на есть сказочные сокровища.

Может ли буква открыть комнату, где ты никогда не бывал?

Может быть.

Я ценю это слово. Дед часто его употреблял. Может быть. Может быть. Ничего неосуществимого нет. Все может случиться.

Ключ вел не к двери. Ключ вел к истории.

После смерти бабушки ее комната так и осталась нетронутой. Они спали раздельно, потому что дед громко храпел. У гардероба висели пара платьев в цветочек, хоть бери да надевай, и все ее вещи по-прежнему лежали на столике перед зеркалом: гребешки, щетки, заколки, пара флаконов туалетной воды. Я не знала, считать ли это случайностью, но одеяло было сложено так, будто на кровати кто-то спит – очертания напоминали мумию. На комоде стояли четыре шкатулки. После дедовой лекции о разных египетских обычаях мне они казались канопами, сосудами, где хранились внутренние органы усопшего. Вся комната – ручные зеркальца, фарфоровые фигурки, ракушки, портреты в посеребренных рамках – наводила меня на мысли о гробнице Тутанхамона.

В шкатулках хранились бабушкины украшения, шитье, косметика и деньги. Кстати, дедушка обнаружил, что в шкатулке для денег хранилось еще кое-что. Это были билеты, на корабль и на поезд, в Александрию.

– Дороже золота, – говаривал дедушка.

Однажды дед показал мне, куда подходит ключ со шнурка на шее.

– Две «Е», сложенные вместе, – сказал он, поглаживая зубцы. – Знак любви.

Я не поняла.

– Ты имеешь в виду символ? – переспросила я.

– Нет, знак, – ответил дед. – Знак, который ведет к любви.

Он вставил ключ в скважину в одном из ящичков бабушкиного письменного стола. Я увидела, что треугольничек замочной скважины и круг были точь-в-точь как пирамида и солнце на бабушкиной могиле. Из ящика он сначала достал потертую двенадцатигранную перьевую ручку, «Омас Парагон». Несмотря на потрепанный вид, я с первой секунды поняла, что она обещает большее, чем ручка мамы Элен, названная в честь самой высокой горы Европы. Затем достал стопку аккуратно переплетенных тетрадей:

– Бабушкины дневники, – сказал он.

И добавил, одними глазами: дороже золота.

Мы осторожно присели на кровать, будто не хотели побеспокоить мумию. Дед раскрыл одну из тетрадей. Страницы были плотно исписаны синими чернилами.

– Она выбрала синие, потому что я тогда был в море, – сказал он и провел пальцем по строчкам с таким выражением лица, будто погружается в животворящий источник.

– Самый красивый синий цвет на свете, кроме цвета твоих глаз, – улыбнулся он, но по щеке покатилась слеза. – Ляпис-лазурь.

В те годы, когда дед был в море, бабушка ежедневно брала ручку и писала.

– Чтобы не сойти с ума от тоски, – говорила она.

Но ко времени, когда дед списался на берег, она так привыкла вести дневник, что продолжила. Это стало неизменным ритуалом, и в летние месяцы, по вечерам, дед всегда мог застать ее на скамейке у дуба с тетрадью.

– Я все время думаю о бабушке, – сказал дед, – но яснее всего представляю ее себе тогда, когда читаю эти дневники. Да и читать-то не нужно. Достаточно смотреть на ее почерк.

В последовавшие за этим недели дед разрешал мне заглядывать в тетради столько, сколько я захочу. Пассажи содержали описания самых что ни на есть повседневных вещей. После того как родились мой отец и его сестра, она стала много писать о них. Были там и заметки о занятиях, которые были мне хорошо знакомы из дедова быта, глажке одежды, мытье полов, заготовке дров. Нередко она отмечала, что они ели и кого навещали. И всегда пара строк о погоде.

Словно вела судовой журнал, а не дневник. А может, проводила алхимический опыт: пыталась получить вечное из повседневного. Дневник состоял из повторов – но не вызывал у меня ощущения стагнации, в отличие от родительской болтовни, хотя темы были сходными. Должно быть, дело в письме, в почерке. Благодаря ему что-то в этих записях приходило в движение, почерк сам по себе говорил о многом. Ведь неважно, насколько банальными были описания – пара слов о соседях, о кошке, полной луне, дедушкином храпе, яблочных пирогах и о том, какие птички обитали в скворечнике на дубе – мне казалось, что я могла воссоздать образ этой женщины, человека, которого никогда не встречала, но который странным образом был частью меня. Я чувствовала это и раньше, сидя в дубе и на утесе. Но сейчас я ощущала себя еще ближе к ней. И не так уж много содержали дневники, но сам ее почерк, почти что почерк школьницы, никакого тебе старческого дрожания руки. В следах синих чернил отчетливо проступал силуэт бабушки. Так я видела его намного яснее, нежели разглядывая ее платья в цветочек. Особенно необычными были «к». Маленькие ключики. Округлые формы букв и ее манера соединять их наводили меня на мысли о письме индийцев. Или о вышивке. Как будто страницы были картиной, иллюминацией. Но одна вещь поразила меня больше других: она заполняла страницу за страницей, но ни разу не упомянула о своих чувствах к дедушке – ни одного «* * *» – и; тем не менее, я никогда не читала ничего, что так ярко свидетельствовало бы о любви к человеку. Вот это, подумала я, и есть противоположность разговорам.

Сама бабушка называла дневники «мозаикой». Читая, я поняла, что именно она имела в виду. Поняла, что имел в виду дедушка, когда говорил, что мы пишем, потому что смертны. Благодаря этому синему почерку бабушка продолжала жить, хотя уже умерла. Дед повторял это множество раз: