Святого Георгия – который преподавал «Шрифт и типографику» со скромным рвением. Мне нравилось, как он изучающе, с надеждой, смотрит на нас через четырехугольные стекла очков и то, как он оценивает гарнитуры – точно это рубины, смарагды и сапфиры. Чем чаще я видела, как он стоит в своем неизменном белом костюме и изучает тот или иной книжный шрифт через лупу, тем чаще я думала об опытном ювелире.

– Сегодняшние люди неграмотны, – постоянно заявлял он. – Вы несогласны?

Тут он обводил аудиторию суровым взглядом.

– Тогда приведите мне человека с улицы, который сумеет сказать об алфавите что-то хоть сколько-нибудь разумное!

Затем он мог вывесить плакат с огромными «Р» и «р» и, размахивая указкой, до конца занятия читать лекцию об элементах буквы и рассказывать, как они называются – записываем, не забываем записывать! Я ощущала себя так, будто сижу перед анатомической иллюстрацией живого существа, изучаю науку, родственную науке о моих собственных внутренних органах. Знание, которое ценнее драгоценных камней.

Ханс-Георг Скай жил в доме у реки Акерсэльва, высоко-высоко по течению. Я думала, что хорошо знаю Осло, но в тот район мне забредать не доводилось. Стоял теплый августовский вечер. Последний отрезок пути к дому я прошла по тропинке, выложенной камнями разных размеров, раскиданных, казалось, в продуманном беспорядке. Крошечный деревянный дом меня удивил. Раньше я видела Ская только в белом костюме и в панаме и представляла, что он живет на вилле в Западном Осло и владеет летним домиком на Лазурном Берегу. Асимметричное, смолисто-коричневое, ветхое жилище свидетельствовало о гордой бедности.

Он принял меня в своей обычной одежде – минус пиджак, только белый жилет поверх голубой рубашки. В его взгляде я ничего не разглядела. Не знаю, чего искала. Заднюю мысль. План. Мы остановились перед японским живописным свитком, вертикальным пейзажем. Ханс-Георг провел детство в Японии, поскольку его отец был как-то связан с Норвежской морской церковью. Я обратила внимание на то, что письменные знаки, по всей видимости, были частью картины. Мне вспомнилось, как фрекен позволяла нам – первоклашкам – смешивать буквы с рисунками. Скай стоял позади, и ему явно доставляло удовольствие наблюдать, как я поглощена картиной. Преподавая, он всегда подчеркивал значение знаков вкупе со значением визуальной музыкальности. Я была рада, что столько просидела с рисунками в стволе дуба и что Гундерсен разрешал мне смотреть, как он настраивает пианино. Поодаль от свитка стояла подставка для кистей с чернильницей и печатями. Скай упомянул, что у японцев двадцать пять слов только для описания того, как держать кисть. Не знаю отчего, но в этом высказывании мне послышался эротический подтекст. Он сказал, стоя вплотную ко мне – я ощущала на себе его дыхание, приятный запах изо рта, – что в Китае можно купить тушь, которая называется «Дороже Золота».

Мы уселись в гостиной. За обращенными к реке окнами быстро сгустился мрак. Дверь на веранду стояла открытой, и до нас доносилось журчание воды. Я насчитала около тридцати металлических предметов, рассеянных по этой скудно освещенной комнате. Они выступали из тени пульсирующими планетами только для того, чтобы вновь скрыться из виду, стоит только отвести взгляд.

Он предложил мне виски, но я попросила бокал белого. Мне хотелось быть наготове; я представления не имела, чем он руководствовался, когда меня приглашал. На столе между нами стояло черное блюдо с апельсинами. Комната слегка пахла благовониями или экзотическим деревом – а может, его лосьоном для бритья. Вино было хорошим, даже отменным. Он плеснул себе виски, с той же тщательностью, с какой проводят японскую чайную церемонию. В скупом свете лампы жидкость блеснула расплавленным золотом. Я попыталась прочувствовать, есть ли в комнате напряжение, но так и не поняла: мне все еще не давали покоя металлические фигурки – будды, драконы, черепахи – и то, как они полыхают в полутьме.

В первый вечер мы просто беседовали, или скорее беседовал он. Ханс-Георг Скай говорил своим низким, пришептывающим голосом, прихлебывая виски с таким наслаждением, как будто пьет эликсир жизни. Я находилась в черте города, но ощущала себя посреди джунглей, на Востоке, у реки. Странно, что он пил не джин с тоником.

Я так и не поняла, какие чувства он ко мне испытывал. Несколько раз я ощущала на себе его жгучий взгляд через четырехугольные очки, как будто он изучал меня, пытался увидеть меня насквозь. Иной раз он мог подойти ко мне с томлением во взгляде – только чтобы отпрянуть в последний момент, снять что-нибудь с полки, подлить еще вина или виски, поджечь сигариллу своей золотой зажигалкой.

У него дома я никогда не слышала звуков бамбуковой флейты. Там всегда была тишина. А в какой-то момент пошел дождь. И мы так и остались сидеть и молча слушать приятный шелестящий звук капель, падающих на траву, и камни перед распахнутой настежь дверью веранды, звук, который смешивался с легким журчанием водопада в реке. Мне показалось, что он это ценит – мою способность наслаждаться звуком дождя.

Уж не знаю, потому ли, но именно тем августовским вечером Ханс-Георг Скай рассказал мне о своем увлечении иллюминированными[63] рукописями. Он вошел в раж, позабыл о виски, сбегал в другую комнату за книгами с образцами, репродукциями украшений старинных рукописных шрифтов, знаков, которые пылали на страницах, знаков, не менее ощутимых, чем апельсины на черном блюде на столе. Чаще всего первая буква главы была увеличена и становилась полноценной иллюстрацией, насыщенной золотом и цветом. И хотя Ханс-Георг Скай держал в руках лишь репродукции, буквы-изображения своеобразно поблескивали в сумраке комнаты.

Когда я около полуночи покинула маленький деревянный дом и пошла вверх по тропинке, по-прежнему накрапывало. Булыжники больше не казались беспорядочными: они лежали ровно там, куда наступали мои ноги. Я шла без зонта. Капли дождя на коже казались теплыми. Под закрытыми веками сверкали искры. Мне вспомнилось дедушкино золотое письмо – и полыхающая в ночи буква «С».

Впоследствии визиты к Хансу-Георгу Скаю постоянно всплывали в памяти, когда я сидела, склонившись над моей собственной работой, корпела над тончайшими, микроскопическими изменениями в тех двадцати девяти графемах, которые все не могла сформировать окончательно. Я думала об иллюминированных рукописях как об идеале для моих шрифтов. Пробовала представить себе «хлебный» шрифт – заурядный на первый взгляд – где каждый мельчайший черный знак таил в себе собственный мир, был законченной, целостной иллюстрацией. Буквы должны быть простыми, абстрактными и при этом рассказывать истории. Источать почти физический свет. Пламенеть.

Я трудилась над «Е». Заставить ее вспыхнуть, стать историей, было