Вопрос был с подвохом. Франсиско уже давно решил, что бóльшую часть выкупа он отправит в Испанию, а меньшую разделит между солдатами.

– Как что? – рассмеялся Альмагро. – Теперь мы богаты. Мы так богаты, что можем купить самого короля.

– Хорошо, – продолжал Писарро без тени улыбки на лице. – А что ты будешь делать со своей долей?

Диего задумался и, запустив руку в густую бороду, почесал подбородок.

– Сначала побреюсь! – улыбнулся он. – Потом женюсь! А впрочем, зачем мне жениться? Теперь все красавицы света – и Старого, и Нового – мои.

Писарро ткнул друга эфесом меча в живот:

– Ты старый сатир, Диего! Тебе шестьдесят, а ты все о красавицах думаешь. А если вдруг не справишься? В этом деле золото не сильно помогает.

Диего слегка нахмурился. Видимо, в словах Писарро была доля правды, и они зацепили де Альмагро за живое. Годы, проведенные в Новом Свете, в сражениях и лишениях, в борьбе с дикими племенами и опасными животными, давали о себе знать.

– Тогда? Тогда я куплю себе кусок этого королевства и буду там делать все, что мне заблагорассудится. Напишу свои законы и буду карать за их невыполнение. Меня будут носить на руках до конца дней. Памятники мне украсят площади моей страны.

Писарро наморщил лоб и хмыкнул:

– Дружище Диего, сначала пойди и побрейся!

Де Альмагро постарался осклабиться так, чтобы его оскал, затерявшийся в дебрях густой бороды, был похож на доброжелательную улыбку, а не на гневную гримасу. На самом деле он разозлился на Писарро. Долгие годы странствий по неизведанным доселе просторам Нового Света словно законсервировали его разум и чувства. Впрочем, не только его. Все те, кто давно уже участвовал в конкисте и дожил в этих неласковых местах до шестидесяти, были похожи на библейских стариков, какими их изображали великие художники. Густые бороды, измученные суровые лица, глубокие морщины – и мощное, богатырское телосложение, более свойственное тридцатилетним воинам, чем престарелым авантюристам. Вот на этой тридцатилетней отметке – а может, даже и двадцатилетней, – остановилось их эмоциональное и душевное развитие. Конкистадоры оставались жестокими и непоследовательными, как дети. Они клялись друг другу в вечной дружбе, отдавая за товарищей самое дорогое – жизнь, и в то же время могли смертельно обидеться на пустяк. И не пустяк даже, а какой-либо незначительный штрих в отношениях. Неловкое движение руки, напоминающее оскорбительный жест. Или блуждающий взгляд. Ну что тут поделаешь? Не смотрит собеседник в глаза, и все тут. Но нет. За такую мелочь могли и на дуэль вызвать.

Свою бороду Диего де Альмагро решил сбрить. Всякий раз, когда зазубренное лезвие царапало кожу, он злился на Писарро и на себя. Он хотел, чтобы его друг увидел, что свои слова нужно контролировать, не теряя грани между дружеской шуткой и глупым приказом. Но когда старый конкистадор увидел свое собственное отражение в отполированном куске бронзы, он сообразил, что предводителю, в сущности, все равно, выбрит де Альмагро или нет. Выходит, сей тонкий намек, который Диего готовил со всей старательностью пожилого человека, Писарро оставит без внимания. «Ему все равно», – подумал де Альмагро и с размаху, резким отработанным движением вогнал двуручный меч в глиняный пол своего жилища. О женитьбе, честно говоря, в этих местах тоже говорить не приходилось. Ну разве что взять в жены одну из многочисленных родственниц Атауальпы, кривоногих и низкорослых, с широкими и плоскими чертами лица, по непонятно каким причинам считающимися первыми красавицами империи.

Писарро действительно больше ни разу не вспомнил фразу о бритье, которую он бросил от невозможности что-либо сказать другу. «Что делать дальше? – Эта мысль не покидала его. – Остановиться на указанном размере выкупа или взять еще?»

Один из его солдат, лет сорока на вид, а значит, человек, прибывший на новый континент со второй или, пожалуй, даже с третьей волной конкисты, сообщил Писарро, что часть золота уже переплавлена, и охрана собирается выкладывать остывшие слитки в камере плененного императора. Писарро поспешил к месту, где держали пленника.

Атауальпа сидел возле входа в земляную хижину, служившую ему и тюрьмой, и жилищем. У него были развязаны руки и ноги. Но шансов на побег у Инки не было. Рядом стояли полтора десятка испанцев в полном снаряжении, с алебардами и острыми палашами. У некоторых были аркебузы, с длинными стволами и прямыми прикладами. Вождь уже хорошо знал назначение этих трубок, умевших выплевывать огонь и свинец, и понимал, что пробежать ему удастся шагов пятнадцать-двадцать, не более. «Лучше выжить сидя, чем умереть стоя, – сказал он самому себе. – Золото само откроет дверь на волю». Слитки тяжело постукивали один о другой, когда люди из подвластного инкам народа аймара – о, подлые предатели! – под присмотром испанцев подвозили выкуп к хижине.

– Давай осторожнее! – крикнул солдат носильщикам по непонятной причине, ведь золотые кирпичи невозможно было разбить, уронив их с такой высоты на глинистую землю.

Слитки ложились на пол один за другим. Медленно, но уверенно, они сначала покрыли весь пол.

– Оставьте место для командора! – приказал все тот же солдат. «До чего же он нервный, этот испанец», – подумал инка про себя, но, впрочем, довольно бесстрастно. Носильщики убрали часть слитков сразу же за входом в хижину и освободили место для Писарро. Дальше они укладывали слитки с таким расчетом, чтобы командору хватило места встать и попытаться дотянуться до потолка. Вскоре золото поднялось до его щиколоток. А к вечеру его уровень достиг колен испанца. Столько сокровищ не было даже в королевской казне (Диего был прав), и вскоре их должно было стать еще больше.

– Командор, я хочу кое-что показать, – сказал Атауальпа.

Вот как, Великий Инка здесь. А ведь Писарро на некоторое время забыл о его присутствии.

– Что еще? – сердито спросил императора конкистадор.

– Много, правда? – вопросом на вопрос ответил Инка.

Высокомерный испанец ничего не сказал. Но Инка, могло показаться, и не ждал никаких слов. Писарро чувствовал уверенность пленника в том, что ему хватит золота откупиться. А Инка понимал, что Писарро это понимает. Атауальпа указал рукой на кучу мелких камней, рассыпанных рядом с хижиной. Их навалили, когда внутри выравнивали пол, подготавливая его для измерения выкупа. Куча вышла небольшая, но довольно объемная, с пологими склонами. Атауальпа поднял с земли камешек.

– Теперь, наконец, вы верите, что я заполню эту хижину золотом, а еще три – серебром? – ухмыльнулся Инка.

Писарро молча его слушал.

– Ну, тогда я скажу больше, – медленно продолжал пленный вождь. – Вот это, – он подбросил камешек на ладони, – золото в моей хижине. В вашей хижине, где вы меня держите. – А вот это, – и он с силой швырнул камень в кучу мелкого щебня, – то золото, которое у меня осталось. И которое будет принадлежать Инкам.

Камешек было не различить от остальных в огромной куче. Что Инка имеет в виду? Следует ли его слова понимать так, что у него остается в сотню, тысячу раз больше сокровищ, чем в этой хижине?