Чем, какими причинами объяснит свое неожиданное желание уйти с завода?.. Поймут ли они его и обязаны ли понимать?..

Может быть, Захар Михалыч поймет. Может быть. А Клава? Вряд ли, потому что и не захочет.

И еще вопрос: отпустят ли его?

Он представил себе директора. Геннадий Федорович выслушает внимательно его просьбу, а потом рассмеется громко, без стеснения, хлопнет дружески по плечу и станет говорить о том, что он, молодой Антипов, мужчина, мужик, черт побери, что глупо ломать жизнь и карьеру из-за какой-то там юбки, хотя бы и дипломированной, что юбок на свете пруд пруди, а жизнь одна...

На душе стало гадко, смрадно.

Никогда Анатолий Модестович не задумывался о «винтиках-болтиках», как любил говорить тесть. Он был согласен с Захаром Михалычем, который ни в какую не признавал деления людей на «больших» и «маленьких», но утверждал, если возникал разговор, что каждый человек есть человек, личность, а достоинства или недостатки личности проистекают не от занимаемой должности, но единственно от характера человека, от умения либо неумения работать, трудиться. Но, странное дело, сейчас Анатолий Модестович ощущал себя именно крошечным винтиком, от которого, возможно, и зависит что-то в сложном жизненном механизме, по крайней мере, в механизме его семьи, но который сам по себе значит очень мало, и, в сущности, его легко можно заменить...

Он пришел домой подавленный, так и не приняв никакого приемлемого решения.

— Ну, что там нового? — поинтересовался старый Антипов, торопясь опередить в разговоре зятя, чтобы тот не затеял чего ненужного.

— В каком смысле? — не понял Анатолий Модестович.

— Сергей Яковлевич не вызывал больше?

— Зачем я ему?

— Мало ли! Слыхал, какие дела наметили, считай, заново завод собираются строить.

— Это только перспективы, — сказал Анатолий Модестович.

— А перспектива — главное в жизни, — со значением сказал Захар Михалыч и покосился на дочку, которая накрывала к обеду стол. — Без перспективы жить нельзя. Вот я сегодня Николая Григорьевича встретил, вроде и тот же человек, а вроде и другой, потому что без работы, без любимого дела, без перспективы, значит...

Анатолий Модестович удивленно слушал тестя. Он знал, что Кузнецов болен и что встретить его Захар Михалыч сегодня никак не мог.

— Живу, говорит, одним днем. День, дескать, прошел, и ладно...

Не думал старый Антипов, что вынужден будет лгать на исходе жизни. Однако лгал, фантазировал, чтобы не дать вставить слово другим, лишь бы оградить от правды дочь, выиграть время. А там жизнь покажет, что и как. Ни в коем случае сейчас нельзя открыть Клавдии правду, сгоряча-то она наделает глупостей, не задумываясь о будущем. Давняя, остывшая уже неприятность не так страшна и болезненна... Он не вечен, никто не знает, сколько ему осталось жить, а ну как дочь озлобится и прогонит мужа, что тогда?.. Куда ей одной с тремя ребятишками! Нет, нет, этого он не допустит, не должен допустить.

Впрочем, он не стал бы стараться и покрывать зятя, не стал бы скреплять семью, если ей суждено развалиться, когда бы не убедился, побывав у Зинаиды Алексеевны, что, вопреки здравому смыслу, вопреки его пониманию, зять по-прежнему любит жену.

— Про вашу работу расспрашивал, — продолжал выдумывать старый Антипов, — а я и не знаю, что сказать...

Анатолий Модестович вдруг понял, зачем тесть врет, и сделалось ему совсем уж стыдно, он отвел глаза и сказал:

— Зинаида Алексеевна подала заявление на расчет.

— Какое еще заявление? — притворился Захар Михалыч.

— Ты с ума сошел! — воскликнула Клавдия Захаровна. — Чего это она надумала?..

Это был очень подходящий момент, чтобы признаться в случившемся, признаться сразу и тестю и жене, покончив разом с мучительной неизвестностью, очиститься и — будь что будет, потому что не мог Анатолий Модестович больше скрывать правду, делать вид, что ничего не произошло. И он бы признался, если бы старый Антипов не опередил его.

— Мало ли, — сказал он. — У каждого человека свои дела, свои резоны. Скоро подашь борщ, что ли? — обратился он к Клавдии Захаровне, и Анатолий Модестович догадался, что тесть не хочет, чтобы он признавался.

— Даю, даю, — отозвалась Клавдия Захаровна. — Толя, сходи за сметаной, она в сенях на полке. В литровой банке, увидишь.

Он вышел в холодные сени, постоял, привалившись к двери, и полез рукой на полку. В темноте — свет не зажег — не заметил стоявшую с краю банку с вареньем, задел ее локтем, и банка упала, ударившись о ступени.

— А, черт! — выругался Анатолий Модестович.

Тотчас открылась дверь, вспыхнул свет.

— Что такое? — спросила Клавдия Захаровна испуганно.

— Да вот, разбил варенье...

— Господи, а я-то подумала!.. — Она достала сметану и подала мужу. — Иди, ешьте, я уберу здесь.

— Кажется, вишневое, — пробормотал он. — Жалко.

— У нас еще есть. Это ребята блудили и, наверно, на край поставили, сорванцы.

В сени выскочил Жулик, принюхался и стал лизать варенье.

— Пошел вон! — прогнала его Клавдия Захаровна. — Стекло здесь битое, нельзя.

Обедали молча. Лишь время от времени старый Антипов, не поднимая головы от тарелки, настороженно смотрел на зятя.

* * *

Анатолий Модестович попросился на прием к директору. И был удивлен, что директор сразу же принял его.

— Ну-с, с чем пожаловал, подпольщик? Кури. — Он придвинул папиросы. — Зол я на тебя, Антипов. Не стоило бы принимать, да уж ладно. Рассказывай, что еще стряслось?

Анатолий Модестович молча выложил на стол заранее приготовленное заявление. Директор бегло прочитал.

— Я слушаю, — сказал спокойно.

— Отпустите, Геннадий Федорович.

— С какой стати я тебя отпущу? Основания, где основания?!

— Так надо, — тихо проговорил Анатолий Модестович.

— Для тебя надо так, а для производства иначе. Личное, что ли?

— Личное.

— Антипов, Антипов!.. — Директор укоризненно покачал головой. — Не столько наработал, сколько натворил. Объяснить можешь? Можешь ты мне растолковать, что у вас происходит в цехе? Сначала Кузнецов, вчера через секретаря передала заявление без твоей резолюции эта Артамонова, теперь — ты!..

— Ее не