– Так-то люди делают! – заревел во все горло Маслобоев, – аеще к Дюссо приглашает!

– Филипп Филиппыч, осчастливили-с! – пробормотал

Сизобрюхов, с блаженным видом подымаясь нам навстречу.

– Пьешь?

– Извините-с.

– Да ты не извиняйся, а приглашай гостей. С тобой погулятьприехали. Вот привел еще гостя: приятель! – Маслобоев указал на меня.

– Рады-с, то есть осчастливили-с... Кхи!

– Ишь, шампанское называется! На кислые щи похоже.

– Обижаете-с.

– Знать, ты к Дюссо-то и показываться не смеешь; а ещеприглашает!

– Он сейчас рассказывал, что в Париже был, – подхватилаштаб-офицерка, – вот врет-то, должно быть!

– Федосья Титишна, не обижайте-с. Были-с. Ездили-с.

– Ну, такому ли мужику в Париже бань?

– Были-с. Могли-с. Мы там с Карпом Васильичем отличались.Карпа Васильича изволите знать-с?

– А на что мне знать твоего Карпа Васильича?

– Да уж так-с... из политики дело-с. А мы с ним там, вместечке Париже-с, у мадам Жубер-с, англицкую трюму разбили-с.

– Что разбили?

– Трюму-с. Трюма такая была, во всю стену до потолкапростиралась; а уж Карп Васильич так пьян, что уж с мадам Жубер-с по-русскизаговорил. Он это у трюмы стал, да и облокотился. А Жуберта-то и кричит ему,по-свойски то есть: «Трюма семьсот франков стоит (по-нашему четвертаков),разобьешь!» Он ухмыляется да на меня смотрит; а я супротив сижу на канапе, икрасота со мной, да не такое рыло, как вот ефта-с, а с киксом, словомсказать-с. Он и кричит: «Степан Терентьич, а Степан Терентьич! Пополам идет,что ли?» Я говорю: «Идет!» – как он кулачищем-то по трюме-то стукнет – дзынь!Только осколки посыпались. Завизжала Жуберта, так в рожу ему прямо и лезет: «Чтоты, разбойник, куда пришел?» (по-ихнему то есть). А он ей: «Ты, говорит, мадамЖубер-с, деньги бери, а ндраву моему не препятствуй», да тут же ей шестьсотпятьдесят франков и отвалил. Полсотни выторговали-с.

В эту минуту страшный, пронзительный крик раздался где-то занесколькими дверями, за две или за три комнатки от той, в которой мы были. Явздрогнул и тоже закричал. Я узнал этот крик: это был голос Елены. Тотчас жевслед за этим жалобным криком раздались другие крики, ругательства, возня инаконец ясные, звонкие, отчетливые удары ладонью руки по лицу. Это, вероятно,расправлялся Митрошка по своей части. Вдруг с силой отворилась дверь и Елена,бледная, с помутившимися глазами, в белом кисейном, но совершенно измятом иизорванном платье, с расчесанными, но разбившимися, как бы в борьбе, волосами,ворвалась в комнату. Я стоял против дверей, а она бросилась прямо ко мне иобхватила меня руками. Все вскочили, все переполошились. Визги и крикираздались при ее появлении. Вслед за ней показался в дверях Митрошка, волоча заволосы своего пузатого недруга в самом растерзанном виде. Он доволок его допорога и вбросил к нам в комнату.

– Вот он! Берите его! – произнес Митрошка с совершеннодовольным видом.

– Слушай, – проговорил Маслобоев, спокойно подходя ко мне истукнув меня по плечу, – бери нашего извозчика, бери девочку и поезжай к себе,а здесь тебе больше нечего делать. Завтра уладим и остальное.

Я не заставил себе повторять два раза. Схватив за рукуЕлену, я вывел ее из этого вертепа. Уж не знаю, как там у них кончилось. Нас неостанавливали: хозяйка была поражена ужасом. Все произошло так скоро, что она ипомешать не могла. Извозчик нас дожидался, и через двадцать минут я был уже насвоей квартире.

Елена была как полумертвая. Я расстегнул крючки у ее платья,спрыснул ее водой и положил на диван. С ней начался жар и бред. Я глядел на еебледное личико, на бесцветные ее губы, на ее черные, сбившиеся на сторону, норасчесанные волосок к волоску и напомаженные волосы, на весь ее туалет, на этирозовые бантики, еще уцелевшие кой-где на платье, – и понял окончательно всюэту отвратительную историю. Бедная! Ей становилось все хуже и хуже. Я неотходил от нее и решился не ходить этот вечер к Наташе. Иногда Елена подымаласвои длинные ресницы и взглядывала на меня, и долго и пристально глядела, какбы узнавая меня. Уже поздно, часу в первом ночи, она заснула.

Я заснул подле нее на полу.

Я встал очень рано. Всю ночь я просыпался почти каждыеполчаса, подходил к моей бедной гостье и внимательно к ней присматривался. Унее был жар и легкий бред. Но к утру она заснула крепко. Добрый знак, подумаля, но, проснувшись утром, решился поскорей, покамест бедняжка еще спала,сбегать к доктору. Я знал одного доктора, холостого и добродушного старичка, снезапамятных времен жившего у Владимирской вдвоем с своей экономкой-немкой. Кнему-то я и отправился. Он обещал быть у меня в десять часов. Было восемь,когда я приходил к нему. Мне ужасно хотелось зайти по дороге к Маслобоеву, но яраздумал: он, верно, еще спал со вчерашнего, да к тому же Елена моглапроснуться и, пожалуй, без меня испугалась бы, увидя себя в моей квартире. Вболезненном своем состоянии она могла забыть: как, когда и каким образом попалако мне.

Она проснулась в ту самую минуту, когда я входил в комнату.Я подошел к ней и осторожно спросил: как она себя чувствует? Она не отвечала,но долго-долго и пристально на меня смотрела своими выразительными чернымиглазами. Мне показалось из ее взгляда, что она все понимает и в полной памяти.Не отвечала же она мне, может быть, по своей всегдашней привычке. И вчера итретьего дня, как приходила ко мне, она на иные мои вопросы не проговаривала нислова, а только начинала вдруг смотреть мне в глаза своим длинным, упорнымвзглядом, в котором вместе с недоумением и диким любопытством была еще какая-тостранная гордость. Теперь же я заметил в ее взгляде суровость и даже как будтонедоверчивость. Я было приложил руку к ее лбу, чтоб пощупать, есть ли жар, ноона молча и тихо своей маленькой ручкой отвела мою и отвернулась от меня лицомк стене. Я отошел, чтоб уж и не беспокоить ее.

У меня был большой медный чайник. Я уже давно употреблял еговместо самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня были, дворник разом носилмне их дней на пять. Я затопил печь, сходил за водой и наставил чайник. Настоле же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела навсе с любопытством. Я спросил ее, не хочет ли и она чего? Но она опять от меняотвернулась и ничего не ответила.

«На меня-то за что ж она сердится? – подумал я. – Страннаядевочка!»

Мой старичок доктор пришел, как сказал, в десять часов. Оносмотрел больную со всей немецкой внимательностью и сильно обнадежил меня,сказав, что хоть и есть лихорадочное состояние, но особенной опасности нетникакой. Он прибавил, что у ней должна быть другая, постоянная болезнь,что-нибудь вроде неправильного сердцебиения, «но что этот пункт будет требоватьособенных наблюдений, теперь же она вне опасности». Он прописал ей микстуру икаких-то порошков, более для обычая, чем для надобности, и тотчас же начал менярасспрашивать: каким образом она у меня очутилась? В то же время он судивлением рассматривал мою квартиру. Этот старичок был ужасный болтун.