– Давеча вы говорили с вашим знакомым, что хотите отдатьменя в какой-то дом. Я никуда не хочу.

Я нагнулся к ней: она была опять вся в жару; с ней был опятьлихорадочный кризис. Я начал утешать ее и обнадеживать; уверял ее, что если онахочет остаться у меня, то я никуда ее не отдам. Говоря это, я снял пальто ифуражку. Оставить ее одну в таком состоянии я не решился.

– Нет, ступайте! – сказала она, тотчас догадавшись, что яхочу остаться. – Я спать хочу; я сейчас засну.

– Да как же ты одна будешь?.. – говорил я в недоумении. – Я,впрочем, наверно через два часа назад буду...

– Ну, и ступайте. А то целый год больна буду, так вам целыйгод из дому не уходить, – и она попробовала улыбнуться и как-то странно взглянулана меня, как будто борясь с каким-то добрым чувством, отозвавшимся в ее сердце.Бедняжка! Добренькое, нежное ее сердце выглядывало наружу, несмотря на всю еенелюдимость и видимое ожесточение.

Сначала я сбегал к Анне Андреевне. Она ждала меня с лихорадочнымнетерпением и встретила упреками; сама же была в страшном беспокойстве: НиколайСергеич сейчас после обеда ушел со двора, а куда – неизвестно. Япредчувствовал, что старушка не утерпела и рассказала ему все, по своемуобыкновению, намеками. Она, впрочем, мне почти что призналась в этом сама,говоря, что не могла утерпеть, чтоб не поделиться с ним такою радостью, но чтоНиколай Сергеич стал, по ее собственному выражению, чернее тучи, ничего несказал, «все молчал, даже на вопросы мои не отвечал», и вдруг после обедасобрался и был таков. Рассказывая это, Анна Андреевна чуть не дрожала от страхуи умоляла меня подождать с ней вместе Николая Сергеича. Я отговорился и сказалей почти наотрез, что, может быть, и завтра не приду и что я собственно потому изабежал теперь, чтобы об этом предуведомить. В этот раз мы чуть было непоссорились. Она заплакала; резко и горько упрекала меня, и только когда я ужевыходил из двери, она вдруг бросилась ко мне на шею, крепко обняла меня обеимируками и сказала, чтоб я не сердился на нее, «сироту», и не принимал в обидуслов ее.

Наташу, против ожидания, я застал опять одну, и – странноедело, мне показалось, что она вовсе не так была мне в этот раз рада, как вчераи вообще в другие разы. Как будто я ей в чем-нибудь досадил или помешал. На мойвопрос: был ли сегодня Алеша? – она отвечала: разумеется, был, но недолго.Обещался сегодня вечером быть, – прибавила она, как бы в раздумье.

– А вчера вечером был?

– Н-нет. Его задержали, – прибавила она скороговоркой. – Ну,что, Ваня, как твои дела?

Я видел, что она хочет зачем-то замять наш разговор исвернуть на другое. Я оглядел ее пристальнее: она была видимо расстроена.Впрочем, заметив, что я пристально слежу за ней и в нее вглядываюсь, она вдругбыстро и как-то гневно взглянула на меня и с такою силою, что как будто обожгламеня взглядом. «У нее опять горе, – подумал я, – только она говорить мне нехочет».

В ответ на ее вопрос о моих делах я рассказал ей всю историюЕлены, со всеми подробностями. Ее чрезвычайно заинтересовал и даже поразил мойрассказ.

– Боже мой! И ты мог ее оставить одну, больную! – вскричалаона.

Я объяснил, что хотел было совсем не приходить к нейсегодня, но думал, что она на меня рассердится и что во мне могла бытькакая-нибудь нужда.

– Нужда, – проговорила она про себя, что-то обдумывая, –нужда-то, пожалуй, есть в тебе, Ваня, но лучше уж в другой раз. Был у наших?

Я рассказал ей.

– Да; бог знает, как отец примет теперь все эти известия. Авпрочем, что и принимать-то...

– Как что принимать? – спросил я, – такой переворот!

– Да уж так... Куда ж это он опять пошел? В тот раз выдумали, что он ко мне ходил. Видишь, Ваня, если можешь, зайди ко мне завтра.Может быть, я кой-что и скажу тебе... Совестно мне только тебя беспокоить; атеперь шел бы ты домой к своей гостье. Небось часа два прошло, как ты вышел издома?

– Прошло. Прощай, Наташа. Ну, а каков был сегодня с тобойАлеша?

– Да что Алеша, ничего... Удивляюсь даже твоему любопытству.

– До свидания, друг мой.

– Прощай. – Она подала мне руку как-то небрежно иотвернулась от моего последнего прощального взгляда. Я вышел от нее несколькоудивленный. «А впрочем, – подумал я, – есть же ей об чем и задуматься. Дела нешуточные. А завтра все первая же мне и расскажет».

Возвратился я домой грустный и был страшно поражен, толькочто вошел в дверь. Было уже темно. Я разглядел, что Елена сидела на диване,опустив на грудь голову, как будто в глубокой задумчивости. На меня она и невзглянула, точно была в забытьи. Я подошел к ней; она что-то шептала про себя.«Уж не в бреду ли?» – подумал я.

– Елена, друг мой, что с тобой? – спросил я, садясь подленее и охватив ее рукою.

– Я хочу отсюда... Я лучше хочу к ней, – проговорила она, неподымая ко мне головы.

– Куда? К кому? – спросил я в удивлении.

– К ней, к Бубновой. Она все говорит, что я ей должна многоденег, что она маменьку на свои деньги похоронила... Я не хочу, чтобы онабранила маменьку, я хочу у ней работать и все ей заработаю... Тогда от нее самаи уйду. А теперь я опять к ней пойду.

– Успокойся, Елена, к ней нельзя, – говорил я. – Она тебязамучает; она тебя погубит...

– Пусть погубит, пусть мучает, – с жаром подхватила Елена, –не я первая; другие и лучше меня, да мучаются. Это мне нищая на улице говорила.Я бедная и хочу быть бедная. Всю жизнь буду бедная; так мне мать велела, когдаумирала. Я работать буду... Я не хочу это платье носить...

– Я завтра же тебе куплю другое. Я и книжки твои тебепринесу. Ты будешь у меня жить. Я тебя никому не отдам, если сама не захочешь;успокойся...

– Я в работницы наймусь.

– Хорошо, хорошо! Только успокойся, ляг, засни!

Но бедная девочка залилась слезами. Мало-помалу слезы ееобратились в рыдания. Я не знал, что с ней делать; подносил ей воды, мочил ейвиски, голову. Наконец она упала на диван в совершенном изнеможении, и с нейопять начался лихорадочный озноб. Я окутал ее, чем нашлось, и она заснула, нобеспокойно, поминутно вздрагивая и просыпаясь. Хоть я и не много ходил в этотдень, но устал ужасно и рассудил сам лечь как можно раньше. Мучительные заботыроились в моей голове. Я предчувствовал, что с этой девочкой мне будет многохлопот. Но более всего заботила меня Наташа и ее дела. Вообще, вспоминаютеперь, я редко был в таком тяжелом расположении духа, как засыпая в этунесчастную ночь.

Проснулся я больной, поздно, часов в десять утра. У менякружилась и болела голова. Я взглянул на постель Елены: постель была пуста. Вто же время из правой моей комнатки долетали до меня какие-то звуки, как будтокто-то шуршал по полу веником. Я вышел посмотреть. Елена, держа в руке веник ипридерживая другой рукой свое нарядное платьице, которое она еще и не снимала стого самого вечера, мела пол. Дрова, приготовленные в печку, были сложены вуголку; со стола стерто, чайник вычищен; одним словом, Елена хозяйничала.