– Только пирожных у меня нет, – предупредила Лала. – Я вообще сегодня впервые после больницы сюда зашла. Сначала думала по пути в магазин зайти, а потом мы решили такси взять.

«56–45 АГА, – промелькнуло в голове Антона, – шофер Байрамов О.»

– …Вы себе не представляете, что здесь творилось – ужас! – говорила Лала. – Они весь дом перерыли – золото искали. А мне золото – хеч! Есть оно, нет – плевать! А Гретка наоборот, от золота шалеет.

«Нерсесян Гризетта Рачиковна, – профессионально всплыло в памяти, – 42 года, тунеядствует, основное занятие – спекуляция бельем, косметикой…»

– Гришка, грит, сидит в трехкомнатной камере с телевизором! А почему мой брат должен страдать, если такая бандюга кайфует?…

«Да знаю я, – думал Антон, рассеянно следя за ее сбивчивым разговором, – и тюрьму эту наши ребята уже трясут, и Гришкины валютные связи в Риге уже всплыли, и на всех твоих дружков уже досье заведены, недолго им из страны кровь пить. И брат твой на свободу выйдет, пусть только поостынет малость. Ты мне о себе расскажи, дура с лицом Джоконды. То, что психология базарной бабы уживается с физиологией Венеры Таврической, я еще понимаю, но как твои паранормальные способности с куриными мозгами сочетаются?»

Неожиданно Лала замолчала, видимо, заметив его рассеянно-скучающую мину.

– Небось, думаешь, откуда это на меня такая трепачка свалилась? – спросила она.

Под ее пристальным взглядом Антон смешался, покраснел и подумал, что если у кого и не в порядке с головой, то именно у него.

– А ведь я трепаться не люблю, – негромко продолжала Лала, глядя на Антона откровенно изучающим взглядом. – Ты вот думаешь, что я знаю про эту жизнь? А ведь я многое знаю. Жизнь, она разная бывает, хорошая и плохая. Ой, нет, хорошая бывает, а плохой – нет. Бывает жизнь добрая, когда просто живут, едят, пьют сами по себе. А бывает злая, это когда тебе хорошо, но за счет других. Да и то, некоторые по другому и жить-то не умеют. Сам подумай, блохи кошек едят, кошки – воробьев, воробьи – червяков, те – яблоки. Вот деревья – они хорошей жизнью живут, никого не обижают. И я так хочу, но у меня не получается, – она виновато улыбнулась, – скучно. Натура у меня кошачья, женская. Ты что куришь?

Антон достал из кармана пачку сигарет.

– Ой! – обрадовалась она. – Эс-Тэ-Мориц! Ментоловые! Мои любимые!..

«Знаю, – с отчаянием подумал Антон, – твои любимые сигареты, духи, марки белья, вкусы, привычки, связи, все знаю, кроме тебя самой. И самого себя. Что со мной происходит? Почему так бешено, так неистово колотится сердце? Что за странный шум в голове? Отчего ватными стали ноги, все в глазах двоится и пляшет, кроме тебя? Почему мне так хочется, так невыносимо хочется броситься к твоим ногам и целовать их, целовать твое лицо, руки, шею…»

Огонек зажигалки заметно дрожал в его руке. Она забрала зажигалку, посмеиваясь, прикурила и положила зажигалку на столик. И тогда он взял ее за руку и почувствовал, что его точно так же, как тогда, в больнице, пронизывает сладостный ток.

Лукаво усмехнувшись, Лала высвободила руку и погрозила ему пальчиком:

– Ма-лы-ыш! Еще не вечер.

Хотя вечер уже впирал в комнату одуряющей густой синевой, и глазницы окрестных домов засветились желтоватыми квадратиками, а где-то за стеной утомленно бубнил телевизор.

– Лучше пошли, заварим чаю.

Лала пошла на кухню. Антон поплелся за ней следом, будто ненароком двинув локтем по инфракрасной фотокамере, запрятанной в безвкусно вычурной ножке торшера. «Отвечать, так за все сразу».

Встав у кухонной двери, он залюбовался тем, как она аккуратными, точными движениями отмеряет чай, заваривает его в фарфоровом чайничке «мадонновского» сервиза с буколическими картинками и обильной позолотой, как готовит на подносе чашечки, розеточки с разными вареньями, стопку воздушных печений («Наверно, уже несъедобные», – предупредила она), как накладывает в хрустальное блюдце горку дорогих конфет.

«Так значит ты у нас еще и сладкоежка», – с нежностью подумал Антон.

– Не смотри на меня так, – сказала Лала, не поднимая глаз.

– Как теленок на мамку. Не думай, что раз я с тобой так говорю, я все забыла. Я тебя ненавижу.

– За что? – искренне поразился он.

– За то, что ты за мной подсматривал, подслушивал, и вообще, шпионил. А я шпионов с детства терпеть не могу. И даже в кино их моментально различаю. Только начало посмотрю и говорю – вот шпион, и точно!

На какое-то мгновение Антон почувствовал себя задыхающейся рыбой, выброшенной из воды на сушу. Судорожно сглотнув воздух, он заискивающе попросил:

– Послушай, я тебя прошу, давай поговорим о чем-нибудь другом.

– Давай, – сказала она, равнодушно пожав плечами. – Чай готов…

Они прошли в когнату. Лала включила торшер, нажала клавишу двухкассетного красавца-«шарпа«. И из полнозвучных динамиков грянул густой надрывный голос певца, который за короткое время прошел блистательный путь к теплым сводам Ленконцерта:

Гоп-стоп! Сэмэн, засунь ей под ребро!

Гоп-стоп! Смотри не обломай пэро.

Об это камэнное сэрдце суки подколодной…

Антон поморщился.

– Что, не нравится? – иронически осведомилась Лала. – Странно. Всем нравится, а тебе нет.

– Все твои знакомые – еще не все люди.

– Люди – как люди, – сказала она, пожав плечами. – Как все.

– Хуже, Лала, Гораздо хуже.

– Но ведь я тоже была с ними. Значит, я – тоже такая.

– Но ведь ты больше не будешь такой.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

Она улыбнулась, взяла его руку, погладила пальцы.

– Эх… хороший ты парень, резидент. И руки у тебя красивые, тонкие, сильные. А врал ты мне напрасно, – и пояснила. – Мол маленький, лысый. А я тебя именно таким себе и рисовала. Здорово ты их всех облапошил. И врачи и следователь этот так вокруг тебя и танцевали. Слушай, а ты и вправду не железный?

Антон кисло улыбнулся. В период работы в Италии он носил фамилию Диферро[2], под этим же псевдонимом значился в картотеке родного ведомства.

– Я тебя умоляю! – жалобно прошептал он. – Давай поговорим о чем-нибудь другом. Расскажи, например, что тебе снилось сегодня ночью?

– Ночью? – задумалась Лала. – Думаешь, я помню? Я вообще свои сны плохо запоминаю. То есть, когда я сплю, то все как в жизни. А вот когда проснусь – я уже другая. Погоди, погоди… – она улыбнулась, вспоминая. – У нее будет ребенок.

– У кого?

– У этой Бла… Бья… ну, в общем, у моей. А потом они уехали.

– Кто?