Меня привезли в ЦКБ.

У меня был пиелонефрит.

Меня трясло от холода. Это называлось интоксикацией. У менябыла температура тридцать девять и шесть.

Она держалась четыре дня.

Я измучилась так, что, если бы мне нужно было отпилить ногу,чтобы это закончилось, я отпилила бы ее сама.

Мне предложили сделать операцию на почке.

— Иначе мы потеряем девочку, — услышала я голос врача.

Они дали мне сорок минут. Если улучшения не будет — начнутоперацию.

Через сорок минут температура спала.

Я заснула освобождающим, исцеляющим сном.

В четверг мне стало лучше. Мама, которая все это время быласо мной, уехала домой. В пятницу я попросила телевизор. И телефон.

В офисе долго не брали трубку. Лучше бы ее не брали совсем.

Сергей сбежал. По слухам, в «Вимм-Билль-Данн».

Я не знаю точно, что было второй плохой новостью, которую онне успел мне сообщить, — это или то, что Люберецкий молочный завод, скоторым мы сотрудничаем, закрыла санэпидемстанция.

— Все из-за вашей пахты! — кричал директор мне втрубку. — Кому вы там перешли дорогу?

— У вас есть факс? — спросила менябухгалтер. — Я пошлю вам цифры. Мы несем огромные убытки!

Я огляделась. У меня была кровать, тумбочка и на нейтелевизор. Факса не было.

— Выпишите меня, пожалуйста, — попросила ядоктора, стараясь сделать максимально здоровое выражение лица.

— Пожалуйста, — согласился доктор, — месяцачерез два. А три недели лежать не вставая. Вы представляете, откуда мы васвытащили?

Я пролежала, не вставая, еще неделю. Размеренная больничнаяжизнь действовала на мою психику благотворно. Самое большое потрясение, котороездесь могло случиться, — таракан в туалете.

День начинался с таблеток и ими же заканчивался. Больныерадостно встречали посетителей, заглядывая в сумки с продуктами, звонили домой,сидя в коридоре на удобных кожаных креслах, и никуда не спешили.

Больше всего мне хотелось скорее уйти оттуда. Мне казалось,что жизнь проходит мимо.

Каждый день мне звонила бухгалтер. Многие перестали выходитьна работу. Я попросила бухгалтера звонить реже. Прогрессия или, точнее,регрессия в цифрах была стабильной, и нехитрые математические расчеты я моглапроизводить сама.

Приехала Лена.

Я сразу предложила ей стул, помня, как мне было неудобностоять у постели водителя.

Жениха она бросила.

— Я, наверное, какая-то невезучая, — грустносказала она, старательно отводя глаза от банки с анализом поНечипоренко. — Попросила своего прибавить мне денег — подорожало же все сэтим евро, а он сказал, что у него сейчас сложности. — Онавздохнула. — У него сложности, зато у нее нет. Вероника видела Van Cliff,который он ей на Новый год подарил. А мне — ручку от Bvlgari. Что, он думает, яс ней должна делать?

— Зато он тебе дом оставил, — я выступила в защитубывшего Лениного мужа.

— Не желаю, конечно, никому зла, но пожил бы он сам надве тысячи долларов, которые мне дает, — мстительно произнесла она. —Гад. Была бы я мужиком, вообще бы ему ничего не дала.

Я рассмеялась.

— Даже если бы ты сама его бросила?

— Конечно. — Она убежденно кивнула. — Асколько бы он мне крови попортил до того, как я его бросила?

— Ты несправедлива, — вздохнула я.

— Ну да, я знаю. Просто мне денег не хватает.

Мама привезла Машу. Она смотрела на меня во все глаза иготова была остаться со мной в этой больнице.

— У тебя ничего не болит? — трогательно спросилаона

— Нет. Просто лежу.

— Твоя филиппинка, — жаловалась мама, —требует такие продукты, которые только в «Стокмане» продаются.

— Ну, научи ее готовить пельмени.

— Я ее борщ научила готовить. Со сметаной. Онапопробовала, так у нее расстройство желудка было три дня. Такие все нежные…

Потом приехала Катя.

Она заканчивала курс лечения от бесплодия.

— Каждый день на уколы езжу! Надоело страшно! —возмущалась она.

— Лишь бы результат был, — сказала я.

— Я к тебе ненадолго: в милицию еду, паспорт менять.Знаешь, новые эти паспорта?

— Ага. — Я кивнула. — У меня девочка однадоговорилась в паспортном столе, ей год рождения поменяли.

— Да? — У Кати заблестели глаза. — Я бы тожепоменяла. Лет на пять меньше. А сколько надо дать?

— Не знаю. Дай сто долларов.

— Я и двести дам за такое дело!

Я ела жидкий бульончик, соответствующий моей диете, когдапозвонила мама моего водителя. Я не сразу поняла, кто это. Первую минуту втрубке раздавались всхлипы, завывания и те звуки, которые издает умирающий,когда у него забирают кислородную подушку.

Предчувствие беды поселилось где-то в поджелудочной, какраковая клетка.

Этой ночью взорвали их машину. Ее обгоревший труп стоитоколо подъезда.

Водитель дал показания в пятницу. В понедельник был готовордер на арест. Но Вова Крыса до сих пор не арестован — с места постоянногопроживания он скрылся.

— Нам угрожали по телефону! — всхлипывала егомама. — Сказали, что каждый день мне будут ломать по пальцу, пока мы незаберем заявление!

Она была так напугана, что это чувство передалось и мне. Ясжалась в своей кровати и чувствовала себя такой беззащитной, что хотелосьзалезть под одеяло.

— Уговори его! — рыдала она в трубку.

— Кого? — испугалась я, не представляя, как я могууговорить Вову Крысу.

— Сына! Он не хочет теперь заявление забирать!

Даже воздух в моей крошечной палате стал свежее. Я была неодна. Где-то там, окруженный лекарствами и какими-нибудь анализами, так же каки я, был человек, который одинаково со мной думал. И, наверняка не догадываясьоб этом, поддержал меня именно тогда, когда я больше всего в этом нуждалась.Это был мой водитель.

Я вспомнила, как однажды он разозлился на зарвавшегосяпарковщика в казино. Чуть не избил. Я рассказывала друзьям эту историю,снисходительно посмеиваясь. Как рассказывают про ребенка, который любитчокаться с гостями водой.

Сейчас я ясно представляла себе, как сжимаются его кулаки,лицо становится пунцовым и он говорит матери: «Нет. По его не будет». Иличто-нибудь в этом роде.

— Успокойтесь, — сказала я в трубку, — иникуда не выходите из дома. Пока вы там, вы в безопасности.