к нему якорем, представить юношу, держащего одной рукой канат якоря, а другой глобус и циркуль, то генерал-майор Скорняков-Писарев и некоторые другие участвовавшие в суде над царевичем Алексеем и царицей Евдокией, сказали: «Этот юноша без сомнения великий князь Петр Алексеевич; его предопределяют быть нашим государем; что же будет с нами?» и Меншиков был принужден переменить рисунок фейерверка.

В следующем году, в начале января, Императрица занемогла и беспокойство врагов Меншикова увеличилось. Они желали видеть на престоле одну из дочерей Петра Великого; князь Меншиков, напротив, хотел Петра II, в надежде, в 1-х властвовать именем монарха-младенца, во 2-х связать его неразрывными узами со своим семейством, выдав за него дочь свою. Он сначала таил последнее намерение, но его тайну умели проникнуть многие из нелюбивших его вельмож и герцог Голстинский, супруг великой княгини Анны Петровны. Подозрения их вскоре оправдались. В Апреле болезнь Императрицы усилилась; она уже не вставала с постели; Меншиков не оставлял ее, подносил указы к ее подписанию, и, как было слышно, сочинял, вместе с канцлером графом Головкиным проект завещания государыни. Противники его думали, – чего однако же не случилось, – что в сем завещании он будет объявлен регентом, страшились последствий и встречаясь случайно, или навещая друг друга, говорили о своих опасениях.

Еще за несколько времени до последней тяжкой болезни Императрицы, генералы Девиер и Бутурлин, действительный тайный советник и член верховного совета граф Толстой, генерал-майор Скорняков-Писарев и сам герцог Голстинский рассуждали, что женитьба великого князя на дочери Меншикова будет противна пользам ее величества, ибо чрез сие Меншиков приобретет новые, в некотором смысле независимые от нее силы. Иные прибавляли, что великий князь Петр Алексеевич наследовав престол, может быть вздумает привезти из Шлиссельбурга свою бабку, царицу Евдокию, а она нрава гневного, жестокосерда, захочет выместить злобу, и дела, которые были при блаженной памяти государя, опровергнут; для того надобно бы ее величеству обстоятельно о сем донести. Никто однако же не смел взять на себя ответственности; между тем время текло, и только один герцог Голстинский (если верить показаниям допрошенных в деле Девиера) – сказал несколько слов императрице, но не получил от нее никакого ответа. Герцог был в числе недовольных Меншиковым, между прочим и потому, что напрасно добивался главного начальства над войсками, с титулом генералиссимуса империи.

Однажды Девиер говорил Бутурлину, что же не доносите? Бутурлин отвечал, что его не пускают к императрице: двери затворены; потом он начал расспрашивать о ее болезни, о горести великой княгини; я чаю царевна Анна Петровна плачет? Как ей не плакать, отвечал Девиер – «матушка родная;» – Бутурлин при сем сказал, что великая княгиня походит на отца и умна. Правда, отвечал Девиер, «Она и умильна собой и приемна и умна; да и государыня Елизавета Петровна изрядная, только сердитее. Ежели бы в моей воле было, я желал бы, чтоб царевну Анну Петровну государыня изволила сделать наследницей». Бутурлин подхватил: «То бы не худо было; и я бы желал».

В другое время Бутурлин говорил Девиеру: «Светлейший князь усилится. Однако же хотя на то и будет воля императрицы, пусть он не думает, что Голицыны, Куракины и другие ему друзья, и дадут над собой властвовать. Нет! Они скажут ему: полно де миленький: и так ты нами властвовал: поди прочь! Светлейший князь не знает с кем знаться. Хотя князь Дмитрий Михайлович (Голицын) манит или льстит, но он ему верен только для своего интереса. Я также мог бы быть от государыни пожалован, ежели бы того просил: служу давно, явил свое усердие царю в ссоре его с сестрою Софьей Алексеевною. Но ныне Меншиков, что хочет, то и делает, и меня мужика старого обидел: команду отдал мимо меня младшему, и адъютанта отнял».

Граф Петр Андреевич Толстой, который по воле Петра Великого привез царевича Алексея из Италии и столь много участвовал в допросах его, как кажется всех более опасался последствий вступления великого князя Петра Алексеевича на престол; в разговорах с Девиером он изъявлял желание, чтобы императрица изволила при себе короновать цесаревну Елизавету Петровну. Когда так сделается, то и ее величеству благонадежнее будет, что дочь родная: а великий князь пусть прежде здесь научится; потом можно его в чужие края послать погулять и для обучения посмотреть другие государства, как и дед его, блаженной памяти, государь император ездил и прочие европейские принцы посылаются, чтобы между тем могла утвердиться государыня цесаревна в наследстве.

В числе недовольных Меншиковым были также князь Иван Долгорукий, Александр Львович Нарышкин и Ушаков; первые, желая помешать свадьбе великого князя, говорили о том герцогу Голстинскому и великой княгине Анне Петровне: Долгорукий хотел говорить и фельдмаршалу князю Сапеге, чтобы он доложил императрице.

В тот самый день, как узнали о тяжкой болезни императрицы, герцог Голстинский привез Толстого к себе в дом; туда же приехал и Ушаков. Герцог изъявлял опасение, что императрица скончается без завета: «Теперь поздно делать завещание», – сказал Толстой.

Разговоры и желания недовольных были как видно, по крайней мере отчасти, известны князю Меншикову. Между тем императрице стал лучше; Меншиков захотел воспользоваться сим кратковременным облегчением, чтобы обессилить, то есть, погубить своих врагов. 27-го апреля (1727 года) именным указом велено Комиссии под председательством канцлера графа Головкина[94] произвести следствие и суд над Антоном Девиером, понеже он (как означено в указе) явился подозрителен в превеликих продерзостях, но и кроме того, во время нашей, по воле Божьей, прежестокой болезни многим грозил и напоминал с жестокостью, чтоб все его боялись. Того ради вам повелеваем, по приложенным при сем мемориям, и в прочих его злых советах и намерениях им Девиером розыскивать и кто по тому делу приличится следовать же и розыскивать и нам о всем репортовать обстоятельно.

Девиер сначала был обвиняем в том, что во время тяжкой ее величества болезни веселился, не отдавал почтения цесаревнам, советовал Анне Петровне подкрепить себя в горести рюмкой вина, сидел с великим князем на кровати и говорил ему: «поедем со мной в коляске: будет тебе лучше и воля, «а матери твоей уже не быть живою», и потом «ваше высочество сговорили жениться, а мы за нею будем волочиться, а вы «будете ревновать». Сия мемория подписана императрицею: в ней сказано, что свидетелями всех дерзостей Девиера были многие особы, кои готовы все подтвердить.

Но сии обвинения, как и следовавшие за тем допросы, ясно показывают, были лишь предлогом для начатия дела. По всем означенным в мемории пунктам Девиер дал достаточное объяснение: он доказал, что большая часть слов и действий его приняты в смысле