спать детишек, Татьяна Фаддеевна присела в задумчивости к столу, на котором стояла изготовленная Евлампием Максимовичем для Фе­деньки пушка мортира. Она придвинула ее к себе, по­вертела так и эдак, а затем надавила крючок, устроен­ный в лафете. Щелкнула хитрая пружинка, и медный шарик, описав дугу, ударил в висевший на стене лако­вый поднос, изображающий отрока на горящей колес­нице.

«Дин-н», — откликнулся поднос.

В далекой Флоренции Николай Никитич Демидов, томясь предчувствием бессонницы, обошел вечером свои коллекции. Он и думать не думал ни о воспитательном доме для зазорных младенцев, ни о тирольских коровах, ни об отосланных в Златоуст мастеровых беспокойного нрава. В России об эту пору шли дожди, а над ураль­ской вотчиной его мог и снежок просыпаться, телеги скрипели в грязи по ступицу. А здесь дни стояли сухие, ясные. Здесь люди жили легко и умирали легко.

И он тоже легко умрет.

Николай Никитич прошел картинную галерею. Туск­ло светились в сумерках золотые рамы, поблескивал лак на бесценных полотнах. Геркуланские вазы располага­лись вдоль окон на особых пьедесталах, будто на гряд­ках. Он подошел к недавно приобретенной на аукционе тонкогорлой красавице, пристукнул костяшкой пальца по отчищенному рельефу и сказал:

— Моритури те салютант.

«Дон-н»,— отозвалась геркуланская бронза.

И Семен Михеич Сигов, радуясь вечернему покою, коснулся два раза чайной ложечкой своего музыкально­го самовара.

«Дин-н, дон-н», — прозвенел самовар.

А в гостиной у Платонова совершенно нечему было в этот вечер звенеть. Он сидел с женой за картами, когда внезапно отскочила задвижка на раме, шумно распахну­лось окно и с жутковатым шелестом хлынул в гостиную ночной ветер.

— Безногий вошел, — сказала заводская исправница.

Побелев, Платонов вскочил со стула:

— Что болтаешь?

— Ветер безногим зовут... Не слыхал?

— А, — с облегчением проговорил Платонов, закры­вая окно. — Я-то уж бог знает что подумал.

XLVI

Между тем по Перми распространялись всякие слу­хи о внезапной смерти арестанта с губернской гаупт­вахты.

Говорили, к примеру, будто он похитил у спящего часового ружье, вышел в город и, взобравшись на бал­кон булгаковского дома, стрелял в берг-инспектора. Но не попал, а сам был застрелен наповал подоспевшим начальником караула. Другие же говорили, что началь­ником караула он никак застрелен быть не мог, ибо того видели под утро выходящим из заведения госпожи Свистоплясовой, а застрелил беглеца сам берг-инспектор из пистолета. По иным, однако, сведениям, арестант ни в кого выстрелить не успел, скончавшись от разрыва сердца прямо на площади, где и был обнаружен шедшим к заутрене протоиереем Капусткиным. Но и это было тоже не окончательное известие. Один приказчик, квар­тировавший неподалеку от гауптвахты, слышал той ночью, к которой все относили указанное происшествие, ужасные крики, а затем шум драки и выстрел. Крики, по его утверждению, были совершенно богохульные и касались, в частности, особы высокого путешественника. В то же время иные обыватели, также жившие поблизо­сти, ничего такого не слыхали. И солдаты из караульной команды свидетельствовали, что арестант помер от сер­дечной немощи, так как службу они несут исправно и даже мышь без их ведома с гауптвахты выбраться не может.

Одно тем не менее доподлинно сделалось известно: начальник караула вынужден был две с лишним недели отсидеть на гауптвахте.

Кое-кто связывал это опять же с побегом того самого арестанта, но большинство — с заведением госпожи Свистоплясовой, переживавшим бурный расцвет после отъ­езда государя императора.

От чиновных гостей там, говорили, просто отбою не было.

Да оно и понятно — надо же когда-то людям разве­яться, позабыть про заботы. Как раз в это время случи­лась у госпожи Свистоплясовой в заведении громкая потасовка, участником которой явился будто и началь­ник караула.

А еще по одному, уж и вовсе невероятному, известию, этот арестант бежал с гауптвахты неведомо куда. На кладбище же у речки Егошихи захоронили пустой гроб, дабы скрылась общая оплошка, для чего и провезли rpod по улицам середь белого дня.

Но в точности никто ничего не знал.

XLVII

На протяжении всего повествования я несколько раз признавался в своей неосведомленности, касающейся от­дельных лиц и обстоятельств. Признаюсь еще раз — ка­кой из перечисленных слухов следует признать истинным, мне неизвестно. И в документах Пермской губернокой архивной комиссии никаких указаний на этот счет не со­хранилось. Возможно, впрочем, что были в деле № 504 из фонда № 297 еще какие-то бумаги, проливающие свет на эти события, но извлеклись оттуда впоследствии чьей- то небескорыстной рукой.

Однако, если вдуматься, последний слух не столь уж и невероятен. Он, в частности, подтверждается одним косвенным свидетельством, имеющимся в документах эпохи.

А именно, в показаниях некоторых лиц, проходивших по делу о возмущении 14 декабря, мельком упоминается некий Мосин-Панов, который будто бы с пистолетом в руках призывал петербургскую чернь поддержать мя­тежников. Отыскать его не удалось — то ли скрылся, то ли погиб под картечью, и тело его вместе с другими де­вятью сотнями тел было опущено под невский лед. Но вполне возможно, что этим человеком был наш Евлампий Максимович, чья трудная для уха фамилия могла про­звучать и так в кровавой сумятице того дня.

Но утверждать это наверняка я, разумеется, не бе­русь.

«И что же? — может воскликнуть читатель, добрав­шись наконец до последней страницы. — К чему вы все это рас I сказали? Глупец он, ваш Мосцепанов, и не стои­ло ради него огород городить!»

Может быть, и так.

Но разве печать времени, отметившая жизнь глупца, делается от этого бледнее? Иной умник не пронесет на себе в такой сохранности этого бесценного знака. И по­тому я выбрал для рассказа историю отставного штабс-капитана Мосцепанова, припомнив, как это часто бывает в подобного рода историях, разные попутные происше­ствия, и рассказал обо всем бесхитростно, с надеждой и сожалением.

И вообще — с верою лучинка чем не свечка?

«Разве на свете сотворено два

Адама — Адам-господин и Адам-раб?»

Из манифеста Общества ревните­лей вольности

«А каким образом возникли сред» молодых людей пагубные сии мечты, есть истинная тайна, и в здешнем месте — непроницаема...»

Из письма управляющего Чермоз ским заводом И. К. Поздеева к X. Е. Лазареву от 8 февраля 1837 г

I

Петр Поносов, помощник учителя при чермозском горнозаводском классе, приехал в Пермь на исходе Свет­лой недели, в конце апреля, когда любой, самый что ни на есть захудалый, городишко имеет вид благостный и опрятный. Отшумел праздник, но и труды еще не нача­лись. Тихо в городе, покойно. Заперты двери присутствен­ных мест, лавки на улицах торгуют вполсилы. И лишь на Нижнем рынке, у