Камы, торг идет вовсю. Трещат сходни, суетится речной люд, трутся бортами о причалы заводские коломенки, пришедшие по чистой воде в гу­бернию с разным товаром. Весна выдалась поздняя, хо­лодная. Только-только начинает распускаться листва на березах Загородного сада, но в полях за слободами уже бродят грачи, и скворцы сидят на вершинах заставных обелисков.

Петр возвращался домой из Юго-Камского завода, куда был командирован для снятия абриса с тамошней гвоздильной машины — такую же машину вотчинное правление помещиков Лазаревых давно собиралось по­ставить в Чермозе.

В Перми он поселился на заездном дворе у Нижнего рынка и ехать дальше не спешил. Что Чермоз? Таких за­водов по Уралу не один десяток насчитать можно. А тут

выпал случай пожить в настоящем городе. Одному по­жить, без присмотра. Какой-никакой город, но губерн­ский, со всем тем, что столице губернии иметь положено: с гимназией и пожарной каланчой, с благородным собра­нием и тюремным замком, с будочниками, чиновниками, монахинями, купцами, ссыльными поляками, офицерами гарнизонного батальона и прочим пестрым народом, ка­кого в Чермозе вовек не встретишь.

С утра Петр толкался на Нижнем рынке, потом сидел в трактире или бесцельно слонялся по главным улицам. Побывал в Петропавловском соборе и в Преображен­ском летнем, где дьячок за копейку показывал место у правого клироса, на котором двенадцать лет назад стоял у литургии сам покойный государь император Александр Павлович.

Петру все время казалось, что вот сейчас, сегодня, произойдет какая-то особая, необыкновенно важная встреча, удивительное знакомство, после которого разом переменится вся его жизнь. Когда еще и меняться жизни, как не в двадцать лет! Он и сам не знал, что это будет за встреча, но вглядывался в лица прохожих то с любо­пытством и даже искательностью, а то, напротив, изобра­жал неприступность, поджимая губы и напруживая пере­носье. При этом над правой его бровью чуть заметно бе­лел маленький серпообразный шрамик. Шрамик этот он получил еще в детстве, когда вместе с другими ученика­ми чермозского училища ходил дробить руду у печей — был, что говорится, в рудотолках.

Хозяин заездного двора в первый же вечер завел с Петром долгий разговор про железное и медное дело — какое прибыльнее. А потом поинтересовался, не уступят ли ему лазаревские приказчики сковороды подешевле, если, к примеру, он сразу дюжину взять захочет. Петр обещал походатайствовать. Тогда хозяин, расчувствовав­шись, поселил его не в общей горнице, а в отдельном чу­ланчике. Чуланчик был сырой, тесный, но зато с широ­кими нарами, где имелись соломенный тюфяк, валик и ветхое выбойчатое одеяло.

На третий день Петр вернулся к себе около восьми часов вечера. На дворе еще и не думало темнеть, но в чуланчике, куда свет проникал через устроенное под са­мым потолком оконце величиной с лопату, было сумереч­но. Устраиваясь на ночь, он решил вместо валика, от ко­торого во сне затекал затылок, положить под голову шинель. Петр ее как повесил в первый день, так больше и не снимал с гвоздя—можно было и в сюртуке ходить. А тут снял и увидел на стене под шинелью две каран­дашные надписи, не замеченные раньше. Полустертые строки тускло засеребрились на кирченых бревнах и вне­запно сложились в такие слова, каких он и предположить не мог в этом месте. Они были настолько неожиданны здесь, что хотя смысл их явился сразу, во всем своем значении, но сами слова тут же исчезли из памяти. Что­бы понять их до конца, Петр несколько раз перечел напи­санное, незаметно переходя от конца к началу, словно надписи сделаны были по кольцу, как на монете либо медали.

«Скоро настанет день, — читал он, — когда дворяне, сии гнусные сластолюбцы, сосущие кровь своих несчаст­ных подданных, будут истреблены самым жестоким об­разом и погибнут смертью злодеев».

Подпись была: «Второй Рылеев».

Нижняя надпись выдавала другую руку — буквы шли крупнее, не сцепляясь между собой, и занимали больше места, хотя сама надпись была короче первой.

«Ах, если бы это совершилось, — взывали со стены грифельные строчки. — Дай Господи. Я первый возьму нож».

Петр медленно произнес вслух последние слова. Те­перь ясно стало, что и за пределами Чермозского завода есть люди, которые мыслят, как он, Петр Поносов, дво­ровый человек помещиков Лазаревых. Причем люди эти жили не где-нибудь в Москве или Петербурге, а здесь, рядом.

Не их ли выискивал он в эти дни, блуждая по го­роду, всматриваясь в лица на Покровской улицей на Мо­настырской, и в трактирах, и в книжной лавке?

Петр отьюкал хозяина, полюбопытствовал, кто живал в чуланчике за последнее время.

— Я там зимой не селил никого, — сказал хозяин. — Огурцы держал да капусту. А осенью по три души враз пущал. Всех разве упомнишь?

— Оно так, — согласился Петр.

Вернувшись к себе, он достал из котомки карандаш, чуть затупил грифель о гвоздь, чтоб сподручнее было пи­сать на бревнах, и, отступив с вершок от нижней надпи­си, вывел под ней:

«И я здесь был и видел все это 1-го мая 1836-го».

II

Петр бросил на лавку шинель, достал из печи чугунок с кашей и присел к столу. Отец, кряхтя, слез с полатей.

— Ох, Петьша! Верно говорят, что к коже ума не пришьешь. За стол садишься, а лба не перекрестишь.

На божнице поблескивали медные иконки. За ними возвышались два больших образа — богоматери Казан­ской и святого Власия, покровителя стад. Стад у них с отцом не было. Была раньше коровенка, да и ту после смерти матери пришлось продать. Кто бы ее стал кор­мить, обихаживать? Возле Власия серели венчальные свечи отца и матери — тонкие, вощаные, перевитые пыль­ной шелковой лентой. Над свечами, касаясь их давно ис­сохших фитилей, висела положенная одним концом на гвоздичек ветка кипариса. Лет пятнадцать назад ее по­дарил отцу один паломник, которого он подвез на своей коломенке от Нижнего Новгорода до Перми. Тогда отец еще ходил в караванных приказчиках, а не перхал на полатях дни напролет, как сейчас. Паломник же вез эту ветку то ли с Афона, то ли со святой земли. Так и оста­лась она с тех пор на божнице в доме Поносовых — хрусткая, почернелая.

Глядя на нее, Петр перекрестился и снова принялся за кашу.

В детстве он никак не мог запомнить, где у него пра­вая рука,—крестился, бывало, левой. Отец за это драл уши. Петр тогда придумал: с какой стороны ветка, той рукой и креститься. И в церкви тоже представлял себе божницу, чтобы не опутать. А старший брат, Николай, чтобы не спутаться, левую руку себе мочалом подвязы­вал.

Каша была