Жажда мести мгновенно захлестнула меня. И я возненавиделвсе, что, сложнейшими, разумеется, путями привело к ужасам, которые я наблюдаллично, которые я пережил, от которых вскакивал по ночам с койки и с безумнымкриком вслепую бежал до первой стенки. Удар или боль приводили меня в чувство.

Я возненавидел утопистов, Марксов, Энгельсов, Лениных,революционеров, социалистов, Дантонов, Робеспьеров, Чернышевских и прочихбесов. Я возненавидел посулы якобы друзей народа, уверявших слабонервных ималоверных в возможности создания на земле нового порядка. Философски и дажеполитически я, конечно, не мыслил. Все варилось и запекалось в сердце, но и мойслабый умишко не мог уже тогда не соотнести наличной очевидности советского адаили ада французской революции с его идейными и нравственными истоками.Дзержинские… Менжинские… Урицкие… Буденные… Павлики Морозовы… Блюхеры…Тухачевские… Ярославские… Островские… Крупские… от этих бесов ских харь некудабыло мне деться.

И я после почти еженощно повторяющихся ужасов воображал свойкандейский закуток островной графской пещерой, а себя самим графом, примеряющимковеркот чекистской формы перед тем, как отправиться со скорострельной пушкой иотрядом верных друзей в мстительный поход против Сталина, фурье, Каменева,Сен-Симона, Троцкого, Ворошилова, Зиновьева, Карла Маркса, Петра Верховенского,Ягоды, Кампанеллы, Бухарина и прочей шоблы… Я мечтал, я творил в мечтахвозмездие и делал это в ненавистной мне чекистской форме исключительно изкамуфляжных соображений. Я воображал, как вхожу в кабинет одного из отцовкрасного террора, Зиновьева например, и говорю ему: Зиновьев! Вы – говно!..

– То есть как это говно, товарищ?

Он выпучивает на меня зенки, а я врезаю ему в лобешникщелчок, говорю: я тебе, падаль, не товарищ, потом другой щелчок, третий… и наследующий день стою такой же серый, неприметный и запуганный до смерти, какостальные совдеповцы, у газетного киоска, покупаю «Правду» и читаю сообщение оскоропостижной смерти от тройного кровоизлияния в мозг, повредившего черепнуюкоробку верного большевика-ленинца, дорогого товарища утописта Зиновьева…упавшего на письменный стол… до последней минуты… в наших сердцах… трепещутвраги мировой коммуны…и, как один, умрем в борьбе за это…

Сашка Гринберг иногда спрашивал у меня, почему я не дрочу.Может, у меня вообще пока не стоит? Или вся малофейка в силу кулака ушла? Онискренне пытался растолковать мне, что за неземная радость вдруг пронизываетего до мозга костей, растет, наполняет дрожью даже такие сравнительнобесчувственные части Сашкиного тела, как ногти на ногах, гланды, аппендикс,пупок, мочки ушей, ресницы и левую ноздрю, наполняет, и Сашка не можетостановить дрочку во время урока биографии Ленина, потому что, по мнению Сашки,в такие моменты живчики рвутся со скоростью света из чернеющей черни сашкиноготела навстречу новой жизни, думая, по глупости и неведению, что рвутся они,сотрясая Сашкино существо счастием, в лоно материнское, в лоно Лены, Любы,Насти, Рахили, Ириночки, Машеньки, Нины, Евдокии, Клавы, Гали, Ксюши, апопадают всего-навсего в кулак, на грязный пол, в промокашку, и умирают натупом и скучном уроке биографии самого величайшего изо всех прошедших по землелюдей, тоже умершего, но считающегося, чего Сашка вообще понять не в силах,живейшим из ныне живущих.

Я ничего Сашке не отвечал. Я еще не страдал от ущербности. Ябыл уверен, что причащенье к жажде мести как бы обязывает человека к безбрачию,деятельному одиночеству, к возвышению и полному отказу от удовольствий типаСашкиного…

Иногда князь, Пашка Вчерашкин, Сашка и я дискутировали ополовой проблеме. Князь уже успел к тому времени переспать с кузиной ипреданной их семье горничной. Он без капли похабства делился с нами своимивпечатлениями и проклинал себя за погубленную до первой тургеневской любвиневинность. Он провозглашал непримиримую ненависть к онанизму и шепотом уверялнас, что все революции – пустопорожняя дрочка, бесплодная, хотя и доставляющаяудовольствие бесплодным же прожектерам и авантюристам и губящая, главное.запасы жизни в человечестве. Не буду я дрочить. Нас, князей, и так малоосталось, говорил князь.

– Интересно, продаст кто-нибудь из нас остальных послетаких разговорчиков? – спросил однажды Сашка. – И кто это сделаетпервым? – Каждый из нас сказал: не я… не я… не я. Я вижу, гражданин Гуров,как разбирает вас от желания узнать, кто же именно оказался этой падлюкой?Разговоров-то мы вели множество и поопасней, чем тот, о дрочке… Распирает?.. Ая вам не скажу.

Вот вы тут утверждали, что когда мы – лишенцы, уроды иголубая кровь выносили свой приговор революциям, энтузиазму масс, великимсвершениям, аварии ледокола «Челюскин» и прочей херне, имевшей мало отношения креальной жизни, вы и вам подобные жили самоотреченно, собирали копеечки дляМОПРа, металлолом, разбивали на месте церквей скверы и пруды, готовились, вобщем, не менее трех месяцев в году к умопомрачительным по пошлятине ибезвкусице демонстрациям, просиживали жопы на собраниях и митингах в честьРомен Ролланов, Димитровых, Тельманов и других героев нашего времени. Вы якобыбыли романтиками, а мы шлаком истории. Нет! Все это было показухой, фоном вашейистинной жизни, гражданин Гуров!..

Вы учились у папеньки и его дружков даже манерам и прическампредставителей правящего класса. На ваших глазах, едва отмыв руки открестьянской крови, папенька ярел от проснувшейся вдруг хапужности. Он волокдомой реквизированные у арестованных шмутки. Добился личного «форда». Отгрохалдомину. Обнес ее забором. Поставил вопрос в ЦК о недопустимости леченияпартработников в общих поликлиниках, о необходимости создания сети партпитанияи снабжения, о желательности выдвижения на высокие ответственные посты детейпроверенных товарищей.

То есть он легализировал тосковавшую до времени подспудную мысльо формировании касты, крепость которой гарантирует на многие годы близость кполному социальных привилегий корыту и самому Понятьеву, и детям его, и внукам.Не так ли?

Личный аскетизм вождей, так импонировавший толпе, дружнорвущейся в адское пекло революции, потому что как бы уравнивал образ ее жизни свождистским и, следовательно, уже теперь делал Равенство реальным, послезахвата власти, после узурпирования ее Сталиным, аскетизм этот, тотальнорекламируемый партпрессой, на самом деле в центре и на местах стал возней урок,бросившихся к кормушкам, делящих шкуру убитого медведя, вцепившихся вмногоэтажный расстегай вроде того, который был смачно описан во втором томе«Мертвых душ».

Вот чему вы учились, гражданин Гурое! А уж потом, не в силахпримириться с тем, что вас обходят более молодые урки, вцепившиеся в глоткитаких волков, как ваш папа, вы решили страшной ценой предательства заплатить завозможность остаться поблизости от раздираемого на части расстегая, чтобы,переждав, испечь новый, собственный, вот этот, в котором мы сейчас копошимся… Ине надо мне харить мозги, не надо! Не было у вас ничего святого! Пионервонючий!