пехоты после торпедной атаки по молу? Повторил фамилию Ботылева, переспросил о генерале И. Е. Петрове. Ботылев отличился при штурме города. Генерал И. Е. Петров командовал армией. Спросил меня, кто таков генерал Леселидзе и откуда родом командир гвардейского артиллерийского дивизиона Матушенко. Последний вопрос был вызван тем, что по созвучию Матушенко напомнил ему потемкинца Матюшенко, попросил рассказать, что с цементными заводами. Что стало с ними? Разрушены дотла?

Опять надо поднимать, восстанавливать. Снова придет рабочий-фронтовик Глеб Чумалов. Эти мысли возникали у меня. Вслух мы говорили о другом и не обращались к литературным ассоциациям.

И тогда меня поразила его неувядающая вера в будущее и нежность. Он улыбнулся, как-то приветил меня своей улыбкой, тронул пальцем мою руку, тихо сказал: «Ничего. Все будет хорошо. Народ взялся, народ закончит». Обратил внимание на мою раненую голову, вздохнул и как бы поблагодарил меня своей отцовской улыбкой. Я душой приник к нему. Федор Васильевич в тот миг был для меня отцом. Он принимал на себя чужое горе, ободрял и, не произнося никаких утешающих слов, утешал.

Помнится, Федор Васильевич завел разговор о героике тыла. Он старался всячески укрепить уверенность в том, что рабочие не подведут... Он выступал в центральных газетах с корреспонденциями и очерками об Урале. Все написанное им являлось дорогим вкладом в формирование сознания непобедимости, назовем это так. Необходимо было рассказать фронтовикам о тыле, внушить им чувство доверия к труженикам, подвижнически работавшим на заводах, поставляющих оружие, боеприпасы, металл.

Фронт жадно поглощал не только предметы материально-технического снабжения, поставляемые героическим тылом, но и все сведения, идущие оттуда. В тылу оставались семьи, и каждому хотелось узнать об их жизни. Среди потоков информации родниковый источник гладковской прозы имел большое значение. Читатели-воины знали Гладкова, верили каждому его слову и следили за его выступлениями в печати, не слишком частыми и не такими бойкими, как у других авторов, но всегда проникновенными, истинными, правдивыми. Гладков любил человека вообще, а рабочему человеку он отдавал все свои щедроты.

Меня он посетил также по этой первопричине. Федор Васильевич следил за литературой, посвящаемой труду, почти ничего не упускал из поля своего зрения, оценивал написанное на тему о рабочем классе и старался всячески поощрить и приохотить.

В абстрактных пожеланиях литераторы не испытывали и не испытывают недостатка. Поболтать и забыть мастеров много. Гладков был рачительным хозяином рабочей темы и находил время не только для бесед, но и для письменных выступлений.

Первую военную зиму я писал роман «Испытание», об инженерах и рабочих эвакуированной на Урал оборонной индустрии. Писал также в газетах об Урале — в «Известиях», «Красной звезде» и др. Естественно внимание Федора Васильевича ко мне как к одному из литераторов близкой ему темы. Именно Ф. В. Гладков первым выступил в печати с разбором «Испытания» и потом более подробно разобрал роман в журнале «Октябрь». Можно себе представить мою благодарность любимому писателю за такое внимание, за критику.

Такое отношение никогда не забывается. Веселей становится на душе. Хочется работать дальше, лучше, следовать совету мастера, стараться не огорчить его.

Однажды, проезжая на фронт через разрушенный Сталинград, мы увидели с Анатолием Софроновым в газетной витрине станции пожелтевшую «Правду» с напечатанной в ней рецензией Ф. В. Гладкова на мой роман «Испытание». Впервые я прочитал рецензию на фоне разрушенного города, среди руин. Ветерок трепал полуразорванный лист газеты, казалось давно забытой, и я снял этот лист и сохранил бережно и с благодарностью.

После, почти заново переписывая роман для первого переиздания, через пятнадцать лет, я видел, как бережен был Федор Васильевич ко мне, как не уничтожил за просчеты, за спешку, не унизил, а ободрил.

Иногда авторов воспоминаний упрекают в субъективности. А как же иначе? Вольно или невольно в памяти остается связанное с личной судьбой. Из разрозненных субъективных штрихов может вырисоваться общая, объективная картина. Мне не приходилось в то время встречаться с Гладковым вне официальной обстановки.

Редакция журнала «Октябрь», газета «Известия», Союз писателей — вот площадка встреч. Гладков не принадлежал к числу тех литераторов, с которыми бражничают, коротают время. Он был всегда в походе, всегда мобилизован, ему некогда было присесть к праздничному столу.

Его жизнь и творчество хорошо проанализированы в умной и, даже я бы сказал, отличной книжке Берты Яковлевны Брайниной «Федор Гладков», вышедшей в свет в пятьдесят седьмом году, еще при жизни писателя.

Эта книга написана под обаянием таланта Гладкова как писателя и как человека, написана другом и потому откровенно. Вероятно, в будущих изданиях кое-что будет уточнено, дополнено, исправлено, на многое будет шире взгляд, но пока это почти единственная большая работа о творчестве и жизни Ф. В. Гладкова.

Заставлять себя повторять то, что сказано таким доброжелательным, честным критиком, нельзя и не нужно. Творчество Гладкова не нуждается в популяризации.

Мне хотелось бы только поделиться своими мыслями, связанными с Ф. В. Гладковым, которому я обязан счастьем хотя и редкого, но плодотворного для меня общения.

Федор Гладков был близок мне по многим причинам. Я имею в виду духовную близость, заочную дружбу скромного ученика и требовательного учителя. Прежде всего, я высоко ценил его нравственные качества, видел в нем одного из кристальнейше чистых людей, коммуниста. Его биография, изобилующая примерами безупречного поведения бойца и гражданина, была всем нам известна. Он жил в настоящем, но был эталоном и для человека будущего. Федор Васильевич не был добреньким. Он мог быть непреклонным, требовательным, но никогда злым или мстительным. Он радовался чужому успеху, если успех вытекал не из ловких комбинаций. Успех фальшивый, сделанный, скомбинированный раздражал его, вызывал негодование. Гладков был и руководителем Литературного института, и редактором журнала, и состоял в выборных органах, но никогда мы не видели его в позе начальника, никогда он не давал почувствовать своего превосходства. Пожалуй, быть таким, как Гладков, сложно и трудно.

Федор Васильевич был моим земляком. Впервые он печатался в Екатеринодаре, там и учился, жил одно время в Ейске. Войдя в разрушенный Новороссийск, я не мог избавиться от ощущений Глеба Чумалова, видевшего пустынное, голодное море, тоскующие пристани, застывшие корпуса, черную пустоту. В Геленджике, перед штурмом, мы перечитывали «Цемент». Поднимаясь с Матушенко на наблюдательный пункт батареи, я видел в линзы оптики руины корпусов, возрожденных Чумаловым, а ныне разваленных до фундамента.

Кубань мне вдвое дороже из-за Гладкова. Я горд тем, что могу назвать себя современником его и земляком.

Перед его 70‑летним юбилеем мне посчастливилось впервые попасть на