В этом доме он чувствовал себя почти как на корабле.Построенный так, чтобы выдержать любую бурю, дом словно врос в остров, стал егочастью; из всех окон видно было море, и комнаты продувало насквозь, так чтодаже в самые жаркие ночи спать было прохладно. Он был покрашен в белый цвет,чтобы лучше сохранять прохладу в летние дни, и его издалека можно былоразглядеть с моря. Выше его поднимались только верхушки выраженных рядамиказуариновых деревьев – первое, что вы замечали, приближаясь к острову. Вскорепосле того, как на горизонте темным пятном замаячат посадки казуарины,появлялся перед глазами белый куб дома. А потом, по мере приближения к берегу,разворачивалась вся панорама острова – с кокосовыми пальмами, с домиками,обшитыми тесом, с белой полосой пляжа и темной зеленью острова Южного нагоризонте. У Томаса Хадсона, когда бы он ни завидел дом издали, становилосьхорошо на душе. В мыслях дом был для него живым существом, как корабль для моряка.Зимой, когда задувал норд-вест и становилось холодно не на шутку, в доме былоуютно и тепло, потому что в нем, единственном из всех домов на острове, имелсякамин. Камин был большой, открытый, и Томас Хадсон топил его плавником.

Целая куча плавника была сложена за домом, у южной стены.Добела высушенные солнцем, обточенные ветром и песком, некоторые куски дереватак нравились Томасу Хадсону, что ему жаль было жечь их. Плавника многооставалось на берегу после каждой сильной бури, и в конце концов Томас Хадсонсжигал с удовольствием даже особенно нравившиеся ему куски. Он знал, что моренаготовит еще, и в холодные вечера он сидел в большом кресле у огня и читал присвете лампы, стоявшей на дощатом столе, временами поднимая голову от книги,чтобы прислушаться к реву ветра и посмотреть, как горит в камине обесцвеченноеморем дерево.

Иногда он гасил лампу и, растянувшись на ковре, вглядывалсяв цветные ободки пламени, возникавшие там, где сгорали остатки песка и морскойсоли. Когда он лежал, глаза его приходились вровень с подом камина и ему виднобыло, как пламя отрывается от поверхности дерева, и от этого становилось игрустно и хорошо. Всегда с ним бывало так, когда он смотрел в огонь. А еслигорел плавник, это вызывало у него особое чувство, которое трудно былоопределить. Вероятно, думал он, нехорошо жечь то, что тебе так нравилось; новины он не ощущал.

Лежа на полу, он как будто укрывался от ветра, хотя на самомделе ветер хлестал по нижним углам дома и по самой короткой на острове травке изабирался в сухие водоросли на берегу и даже в самый песок. Пол под нимсотрясался от глухих ударов прибоя, как когда-то в юности сотрясалась земля отзалпов тяжелых орудий, когда он лежал невдалеке от полевой батареи.

Великое дело был этот камин зимой, и все незимние месяцы онпоглядывал на него с нежностью и думал о том, как будет, когда опять настанетзима. Пожалуй, зима была лучшей порой на острове, и все остальное время онзаранее радовался ее возвращению.

Зима уже прошла и весна была на исходе, когда сыновья ТомасаХадсона в этом году приехали на остров. По уговору, они все трое должны былисъехаться в Нью-Йорке, а оттуда поездом, а потом самолетом добираться до места.С матерью двоих младших, как всегда, не обошлось без осложнений. Она задумалапутешествие по Европе, разумеется не предупредив отца мальчиков, и вдругобъявила, что на лето отпустить их не может. Пусть он их берет к себе нарождественские каникулы, только после рождества, разумеется. Рождество онидолжны провести с ней.

Томас Хадсон уже привык к этим фокусам, и дело, как всегда,кончилось компромиссом. Решено было, что мальчики погостят у отца на островепять недель, а потом вернутся в Нью-Йорк и оттуда поплывут пароходомфранцузской компании по школьному тарифу. С матерью они встретятся в Париже,где она тем временем успеет сделать необходимые покупки к лету. В пути онибудут находиться под присмотром старшего брата, Тома-младшего. А из ПарижаТом-младший уедет к своей матери, которая снималась на юге Франции.

Мать Тома-младшего не требовала его к себе и охотно оставилабы у отца на все лето. Но она, конечно, обрадуется ему, и в общем это былдостойный компромисс – при той железной решимости, которой обладала мать двухдругих братьев. Эту прелестную, очаровательную женщину ничто в мире не заставилобы отступить от раз принятого плана. Планы свои она строила в глубокой тайне,как опытный полководец, и так же неуклонно проводила их в жизнь. Компромисс ещедопускался. Но коренное изменение плана – никогда, возник ли этот план средибессонной ночи, или скучным утром, или вечером, при содействии джина.

План был планом, и уж тем более решение было решением, иТомас Хадсон, отлично зная это и пройдя хорошую школу бракоразводного процесса,радовался, что компромисса удалось достигнуть и дети приедут хотя бы на пятьнедель. Пять недель – не так уж мало, если можно провести их с теми, коголюбишь и с кем хотел бы всегда быть вместе. А зачем вообще я расстался сматерью Тома? Лучше не задумывайся об этом, сказал он себе. Это такая вещь, окоторой лучше не задумываться. И та, вторая, родила тебе чудесных детей. Оченьнепростые, очень, своеобразные оба, но ты знаешь, как много хорошего ониунаследовали именно от нее. Она прекрасная женщина, и с ней тебе тоже неследовало расставаться. Тут он сказал себе: нет. Иначе нельзя было.

Но все эти мысли теперь не слишком его волновали. Он давноуже перестал волноваться, и свою вину, точно заклятием, отгонял работой, исейчас думал только об одном: вот приедут мальчики, и нужно, чтобы они хорошоотдохнули здесь это время. А когда они уедут, он вернётся к своей работе.

Он сумел сделать так, что работа заменила ему почти все,кроме детей, – работа и та размеренная, спокойная трудовая жизнь, которуюон себе создал на острове. Он верил, что обрел нечто прочное и надежное, то,что надолго и крепко удержит его здесь. Теперь, если на него нападала тоска поПарижу, он просто вспоминал о Париже, вместо того чтобы ехать туда. И так былос другими местами в Европе и со многими в Азии и в Африке.

Ему приходили на память слова Ренуара, сказанные, когда тотузнал, что Гоген уехал писать свои картины на Таити: «Зачем так далеко охать итратить столько денег, когда так отлично пишется здесь, в Батиньоле?»(по-французски это выходило лучше: «Quand on peint si bien aux Batignolles?»),и Томас Хадсон думал об острове, как о своем quartier[3]. Здесь он чувствовалсебя дома, знал всех соседей кругом и работал усердно, как никогда, разве что вПариже, когда Том-младший был еще ребенком.

Иногда он ненадолго уезжал с острова – половить рыбу уберегов Кубы или осенью побродить в горах. Свое монтанское ранчо он сдал варенду, потому что лучшее время в Монтане – это лето и осень, а к осенимальчики теперь должны были возвращаться в школу.