Они помолчали минутку.

— Может, закуришь? — спросил Сила. Он знал, что мужчины в таких случаях обязательно закуривают.

Милан шмыгнул носом, кивнул.

Сила вытащил из кармана измятую пачку сигарет. Одну закурил сам, вторую дал Милану. Они притаились под стогом соломы, скользкой от дождя, курили.

Едкий дым щипал глаза, от крепких сигарет во рту горчило, но они затягивались, серьезные, сумрачные, озабоченные.

— Ты дома все сам делаешь?

— Всё. И воду ношу, и дрова колю, и подметаю. А боров? За ним только я и хожу… Я и похлебку научился варить — чесночную.

— И мне придется, — сказал Милан и почесал в затылке, где его покалывали остья. — Но у нас еще и коровы есть, а они знаешь сколько воды могут выхлебать… жуткое дело!

— Как-нибудь справишься, — отвечает Сила нарочито грубым голосом. — Не маленький! И я тебе подсоблю. Сечки нарежем, вычистим хлев и воды натаскаем… Еще одну закуришь?

Сигаретный дым обжигал Милана, он прямо-таки чувствовал, как с языка слезает кожа. Голова кружилась, в желудке ощущалась непривычная тяжесть и тошнота, но он закурил вторую.

Они курили сосредоточенно, щуря глаза и страдальчески морщась, они выпускали дым из уголков рта — совсем как взрослые.

«Если Сила может курить, могу и я», — подбадривал себя Милан. И как ему ни было тошно, его утешало сознание, что он не ищет легких путей и не отступает перед трудностями, как и подобает настоящему мужчине.

2

Стемнело. За гумнами в поле пронзительно засвистел вечерний поезд из Нитры.

— Восемь часов, — сказал Сила. Он вынырнул из-под стога и потянулся. — Пошли в деревню.

Милану не хотелось в деревню. Но и домой ему не хотелось. Слышно было, как во дворе звенят ведра. Мама поит коров. Если он сейчас заявится домой, не обойдется без упреков, что он все шляется и не помогает по хозяйству.

«Ладно, завтра, — успокаивает он свою совесть, — завтра же сделаю всю мужскую работу».

Он чувствовал себя виноватым и злился на себя и на Силу, на весь свет. Но все же он выбрался из своей соломенной пещеры и пошел с Силой. На улицу они не вышли, а пробирались гумнами, с безразличным видом заглядывая во дворы. В хлевах мерцали керосиновые лампы.

— Знаешь что, пойдем к Пинкусам, — предложил Сила.

— Зачем? — без всякого воодушевления отозвался Милан.

— Сегодня же пятница, умная твоя голова, — сказал Сила. — У них уже начался шабес. Принесем им воды, а они нам чего-нибудь дадут. Берта-кыш обязательно даст.

Пинкусы жили неподалеку от костела, их маленький дом повернулся к улице боком. Когда-то — Милан еще только начал ходить в школу — они держали в доме лавочку. Покупателей обслуживал старый Пинкус, высокий седой старик в очках, или Берта-кыш, которую люди непонятно почему звали также «молодой Пинкусовой».

Когда у старого Пинкуса не было дел в лавке, он обычно выходил за калитку и подстерегал прохожих или детей, которые шли из школы. Уж больно он любил поговорить.

Дети его не любили, потому что он совал нос в их тетради и бранил каждого, у кого была хоть одна клякса.

— Что из тебя выйдет, а? — обрушивался он на незадачливого школьника, почерк которого ему не понравился. — Что из тебя вырастет? Пойдешь в солдаты, захочешь написать письмо матери, чтобы прислала тебе посылочку, а она, бедняжка, потом всю деревню обегает, пока ей разберут твои каракули. Отец-мать у тебя помрут, сам станешь хозяином, и придется тебе самому заполнять документ для пана писаря. Накорябаешь, насажаешь клякс, словно свинья на бумаге валялась. Каково тебе будет, а?

— Я не буду хозяином, меня в ученики отдают, — пытается оправдаться его жертва.

— В ученики? Куда? К кому?

И на несчастного школьника обрушивается лавина вопросов. Сколько будут платить мастеру за ученье? А потом как? Откроешь свою мастерскую или пойдешь в подмастерья? И кто будет вести хозяйство в доме? Вероне дадут отступного или как? А отец будет делать пристройку или молодые сами будут строить себе дом?

Милан всегда обходил Пинкуса стороной, хотя ради этого и приходилось шлепать по грязи около кузницы.

Берта-кыш была старая дева, маленькая, некрасивая, с низким лбом и носом, похожим на клюв. Когда волосы у нее начали седеть, она стала красить их в городе. Это было очень смешно — лицо все в морщинах, а волосы черные как сажа.

Она была очень близорука, сдачу всегда подносила к самым глазам, но очков не носила, стыдилась.

Лавку у старого Пинкуса забрали в самом начале войны. Сын Буханца Артур въехал как-то на телеге во двор к Пинкусам, погрузил полки с выдвижными ящиками, бочки из-под керосина и уксуса, жестяные коробки, в которых Пинкус держал карамель, двое весов и отвез все это богатство к себе домой. Люди говорили, что Артур аризовал старого Пинкуса и будет теперь торговать вместо него.

Вскоре Пинкус умер.

С тех пор старая Пинкусиха и Берта-кыш совсем притихли; из дому они почти не выходили, и к ним никто не ходил.

Ходили слухи, что в городе забирают евреев, грузят в вагоны для скота и увозят, вроде бы на принудительные работы. Но за Пинкусихами никто не приходил.

— Старые они обе, — говорили люди, — может, и минует их это. Старуха уже на ладан дышит, ну, а Берта-кыш… какая из нее работница?

Берту-кыш Милан видел еще несколько раз. Маленькая, исхудавшая, но все еще с крашеными волосами, она стояла по субботам за калиткой. Увидев кого-нибудь из мальчишек, она манила его пальцем.

— Поди, поди сюда, — говорила она, — на минуточку!

Как-то она подозвала и Милана.

— Ты чей? — опросила она дрожащим, испуганным шепотом.

— Гривкин, — ответил он.

— Сын Гривки? Яна? Очень порядочные люди, — сказала Берта. — Зайди к нам, пожалуйста, наложи дров в печку.

Милан зашел и затопил печку.

— А водички ты нам не вытянешь? — попросила она его потом. — Немного, одно только ведерко.

Милан сходил к колодцу, принес ведро воды на кухню.

— Спасибо тебе, большое тебе спасибо, — сказала Берта. Порылась в буфете, достала из ящика несколько конфет, сунула их Милану в руку. — Ну, теперь иди, иди уже, чтобы никто тебя здесь не увидел, — бормотала она сдавленным голосом. — И никому ни слова, что ты был у нас! Никому! Знаешь ведь, какие теперь времена.

Милану все это показалось странным. Если Берта-кыш так боится, что у них кого-нибудь увидят, почему же она сама не наложит дров в печь? Но когда он рассказал Силе (ему одному), как он побывал у Пинкусов, тот объяснил ему, что это