Откуда он вдруг взялся, этот Петр Мартынович, что этобабушка решила о нем заботиться?!

— Коржикова, ты что на рабочее место не идешь?! Народу ужеполно, там Татьяна Семеновна одна пропадает!

— Иду-иду!.. — Анфиса поглубже задвинулась в угол со своимтелефоном. — Бабуль, я не могу! Ты мне вечером все расскажешь, хорошо? Особенното, что касается собаки Баскервилей!

— Ты вечером собираешься к нам? — осведомилась бабушка.

— Собираюсь. Я приеду, и мы с тобой все обсудим, ладненько?

— Я терпеть не могу этого слова, — отрезала далекая бабушка.— Говори правильно, ты же не водопроводчик!

Кроме «ладненько», бабушка еще не признавала слов «кушать»,«тепленький» и всякое такое. В бабушкином понимании все, кто употреблялвышеупомянутые слова, годились разве что в водопроводчики.

— Хорошо, я не буду. Но мы сможем поговорить только вечером.

Бабушка помолчала.

— Ну?

— Что? — нетерпеливо спросила Анфиса.

— Больше ничего?

Внучка лихорадочно соображала, чего же больше.

— Больше ничего. Бабуль, я вечером приеду, и ты мнерасскажешь.

— В таком случае не приезжай.

— Почему?! — простонала Анфиса. — Почему не приезжать?!

Бабушка помолчала. Как пить дать, затянулась сигаретой.Анфиса представила, как она сидит, положив ногу на ногу, и покачивается вкресле. Бабушка любила кресла-качалки не потому, что в них удобно «валяться», апотому, что можно «баловаться» — качаться, отталкиваться ногой, смотреть, какпоявляется и пропадает в зеркале собственное отражение.

— Ты сегодня до шести или до десяти?

— До десяти.

— Прямо с работы поедешь?

— Да.

— А на чем?

— Бабушка! Ну какая разница?!

— Большая.

— Бабуль, я уже взрослая девочка.

— Раз ты такая взрослая, можешь не приезжать.

— Бабушка! Ну что такое!

— Я не хочу, чтобы ты шла со станции одна в темноте!

— С чего ты взяла, что я пойду со станции?!

— Не морочь мне голову, — отрезала Марфа Васильевна. — Ключот ворот у нас один. В одиннадцать часов я смотрю новости. Ты работаешь додесяти, значит, на машине приедешь как раз в одиннадцать. Ты знаешь, я нелюблю, когда мне мешают смотреть, и не попросила меня заранее открыть ворота.Значит, собираешься ехать на электричке и зайдешь в калитку на той стороне. Идумать не смей. Лучше не приезжай.

— Бабушка!

— Вы все надеетесь, что я скоро выживу из ума, а я всеникак. Я не разрешаю тебе идти в темноте одной. Юра тебя встретит.

— Хорошо, я приеду на машине.

— Смотри, а то я не усну!.. Или Юру отправлю.

— Не надо, — взмолилась Анфиса. Она не любила, когда Юра еевстречал. — Я приеду на машине, обещаю тебе.

— Но ведь собиралась на электричке? — ехидно осведомиласьбабушка и, судя по звукам, перестала качаться туда-сюда в своем кресле. —Надуть меня хотела?..

Анфисе пришлось сознаться, что да, собиралась, и следом запризнанием немедленно услышала вопрос, что у нее с машиной. И еще некотороевремя пришлось объяснять, что с машиной ничего такого, просто сегодня онаосталась в очень неудобном месте, потому что на Садовом были пробки, а Анфисаторопилась.

Анфиса говорила и прислушивалась к шуму аптечного зала забелой перегородкой. Мимо проплыла Лида, посмотрела неодобрительно. Потом,громко топая, промчалась Наталья Завьялова и на ходу улыбнулась Анфисе.Короткие черные кудри торчали в разные стороны из-под белой аптечной шапочки.Анфиса улыбнулась ей в ответ.

— Что вам выписали? — громко спросила вдалеке заведующаяВарвара Алексеевна. Анфиса со своим телефоном чувствовала себя выключенной изутренней жизни, с каждой минутой набирающей обороты. — Татьяна Семеновна,посмотрите, что у больного с рецептом!

— Бабушка, все, я правда больше не могу. Я должна бежать.

Она сунула телефон в карман халата, поправила поясок, чтобывыглядеть безупречно, и за высокими белыми стойками пробежала на свое место.

Заведующая Варвара Алексеевна, втолковывавшая что-то худой инескладной тетке, похожей на старую лошадь, покосилась на нее.

Заметила, поняла Анфиса. Все заметила. Теперь обязательноприпомнит.

Как только она оказалась за чистым стеклом, в окошко сразусунулся заморенного вида мужичок в брезентовой куртке.

— Мне бы, дамочка, чего-нибудь от кашля. Мучает, проклятый!

И, словно боясь, что ему не поверят, он несколько разконфузливо кашлянул. Анфиса задумчиво его изучила. Предлагать ему новомодноесредство за триста пятьдесят семь рублей не имело никакого смысла.

— Курите? — лекарским тоном спросила Анфиса у мужичонки,выдвигая ящик.

— Курю, дамочка, — покаялся мужичонка, — куда нам безкурева, нам без курева никуда…

— Бросить надо, — посоветовала Анфиса, — вредно очень.

— Да мы знаем, знаем мы, — забормотал мужичонка виновато, —и в телевизоре, и везде… Мы же слушаем, в газетах тоже… Не на деревне живем….Бросать надо… а так… с утра не покуримши… как же…

Анфиса выложила на сверкающий прилавок ленту таблеток, подумалаи достала еще коробочку мятных пастилок.

— Возьмите еще эти, они недорогие, но горло хорошо смягчают.

Мужинонка закивал, достал заскорузлой рукой несколько мятыхдесяток, сунул в окошко, аккуратно собрал сдачу, а лекарства затолкал вовнутренний карман.

Следующей была молодая женщина с коляской, в которойподпрыгивал жизнерадостный розовощекий малыш, тряс погремушку и жмурился. Этимбыло нужно очень много всего — и витамины, и масло, и носовые платки, и зубнуюпасту.

Анфиса возилась с ними долго и весело.

Им было радостно покупать и бить в погремушку, а Анфисерадостно продавать. Она продала все, что им требовалось, и еще вдобавокхорошенькую бутылочку для сока с двумя ручками из яркой пластмассы, чтобымальчик — такой великан! — мог сам ее держать, и еще некое приспособление дляпрорезывания зубов.

Анфиса советовала, а покупательница оцениваете и прикидывала,и отчего-то они обе чувствовали себя заговорщицами.

Потом покупатели пошли безостановочно, и только в двенадцатьАнфисе удалось выпить чашку чаю. Чай пили на беленькой кухне с нарисованными надвери куриной ногой и рюмкой. К чаю ничего не предполагалось, кроме маленькойшоколадки, и Анфиса загрустила было, но прибежала запыхавшаяся Наталья, сразуже сорвала с кудрей шапочку, швырнула ее на стул и немедленно полезла вхолодильник.