Агапий – отрок глупый, в Арарате недавно, иверы ему ни от кого не было, а за брошенное белье, волною смытое, его отецподкеларь еще и за виски оттаскал. Но после того стала черная тень и другим избратии являться: сначала отцу Иларию, старцу весьма почтенному и воздержному,потом брату Мельхиседеку, после брату Диомиду. Всякий раз ночью, когда луна.Слова всем слышались различные: кому проклятие, кому увещевание, а кому и вовсенечленораздельное – это уж смотря в какую сторону ветер дул, но видели все однои то ж, на чем перед самим высокопреподобным Виталием икону целовали: некточерный в одеянии до пят и остроконечном куколе, как у островных старцев, парилнад водами, говорил слова и грозно перст воздевал.

Архимандрит, доведавшись про чудесные явления,братию разбранил. Сказал, знаю я вас, шептунов. Один дурак ляпнет, а другие ужи рады звонить. Истинно говорят, чернец хуже бабы болтливой. И еще ругал всяко,а потом строжайше воспретил после темна на ту сторону Ханаана ходить, гдеПостная коса к Окольнему острову тянется”.

Здесь преосвященный прервал рассказчика:

– Да, помню. Писал мне отец Виталий про глупыеслухи, сетовал на монашеское дурноумие. По его суждению, проистекает это отбезделья и праздности, отчего он испрашивал моего благословения привлекать наобщинополезные работы всю братию вплоть до иеромонашеского чина. Я благословил.

А сестра Пелагия, воспользовавшись перерывом вповествовании, быстро спросила:

– Скажите, брат, а сколько примерно саженей оттого места, где видели Василиска, до Окольнего острова? И далеко ли в воду косавыходит? И еще: где именно тень парила – у самого скита или все же в некоторомотдалении?

Антипа поморгал, глядя на суелюбопытнуюмонашку, но на вопросы отвегил:

– От косы до Окольнего саженей с полета будет.А что до заступника, то допрежь меня его только издали видали, с нашего берегатолком и не разглядеть. Ко мне же Василиск близехонько вышел, вот как отсюда дотой картинки.

И показал на фотографический портретзаволжского губернатора на противоположной стене, до которой было шаговпятнадцать.

– Уже не “тень некая”, а так-таки самзаступник Василиск? – рыкнул на монаха епископ громоподобно и свою густуюбороду пятерней ухватил, что служило у него знаком нарастающего раздражения. –Прав Виталий! Вы, чернецы, хуже баб базарных!

От грозных слов Антипа вжал голову в плечи иговорить далее не мог, так что пришлось Пелагии придти ему на помощь. Онапоправила свои железные очочки, убрала под плат выбившуюся прядку рыжих волос иукоризненно молвила:

– Владыко, сами всегда говорите о вредностискороспелых заключений. Дослушать бы святого отца, не перебивая.

Антипа еще пуще напугался, уверенный, что отэтакой дерзости архиерей вовсе в озлобление войдет, но Митрофаний на сестру нерассердился и гневный блеск в глазах поумерил. Махнул иноку рукой:

– Продолжай. Да только смотри, без вранья.

И рассказ был продолжен, хоть и несколькоотягощенный оправданиями, в которые счел нужным пуститься устрашенный Антипа.

“Я ведь почему архимандритова наказа ослушался.У меня послушание травником состоять и братию лечить, кто ходить к мирскомулекарю за грех почитает. А у нас, монастырских травников, ведь как – всякуютраву нужно всенепременно в день особого заступника собирать. На Постной косе,что напротив скита, самое травное место на всем Ханаане. И кирьяк произрастаетот винного запойства по заступничеству великомученика Вонифатия, иохолонь-трава от блудныя страсти по заступничеству преподобной Фомаиды, илядуница в сохранение от злого очарования по заступничеству священномученикаКиприяна, и много иных целительных растений. Я уж и так из-за воспрещения нипочечуйника, ни драгоморы, которые на ночной росе рвать нужно, не собирал. А навеликомученицу Евфимию, что от трясовичной болезни бережет, шуша-поздняя расцветает,ее, тушу эту, и брать-то можно в одну только ночь во весь год. Разве можно былопропустить? Ну и ослушался.

Как вся братия ко сну отошла, я потихоньку водвор, да за ограду, да полем до Прощальной часовни, где схимников передпомещением во скит запирают, а там уж и Постная коса близко. Сначала боязнобыло, всё крестился, по сторонам оглядывался, а потом ничего, осмелел.Шушу-позднюю искать трудно, тут привычка нужна и немалое старание. Темно,конечно, но у меня при себе лампа была, масляная. Я ее с одной стороны тряпицейзавесил, чтоб не увидали. Ползаю себе на карачках, цветки обрываю и уж не помнюни про архимандрита, ни про святого Василиска. Спустился к самому краю гряды,дальше уж только вода да кое-где камни торчат. Хотел поворачивать обратно.Вдруг слышу из темноты…”

От страшного воспоминания монах сделалсябледен, часто задышал, стал клацать зубами, и Пелагия подлила ему из самоваракипятку.

“Благодарствую, сестрица… Вдруг из темнотыголос, тихий, но проникновенный, и каждое слово ясно слышно: “Иди. Скажи всем”.Я повернулся к озеру, и стало мне до того ужасно, что уронил я и лампу, итравосборную суму. Над водою – образ смутный, узкий, будто на камне кто стоит.Только никакого камня там нет. Вдруг… вдруг сияние неземное, яркое, много ярче,чем от газовых лампад, что у нас в Ново-Арарате нынче на улицах горят. И тут ужпредстал он предо мною во всей очевидности. Черный, в рясе, за спиною светразливается, и стоит прямо на хляби – волна мелкая под ногами плещется. “Иди, –речет. – Скажи. Быть пусту”. Молвил и перстом на Окольний остров показал. Апосле шагнул ко мне прямо по воде – и раз, и другой, и третий. Закричал я,руками замахал, поворотился и побежал что было мочи…”

Монах завсхлипывал, вытер нос рукавом. Пелагиявздохнула, погладила страдальца по голове, и от этого Антипа совсем расклеился.

– Побежал к отцу архимандриту, а он лаетсягрубобранными словами – не верит, – плачущим голосом стал жаловаться он. –Посадил в скудную, под замок, на воду и корки. Четыре дни там сидел, трясся ицелоденно молился, вся внутренняя ссохлась. Вышел – шатаюсь. А мне уж отвысокопреподобного новое послушание уготовлено: из Ханаана на Укатай, самыйдальний остров, плыть и впредь там состоять, при гадючьем питомнике.

– Зачем это – гадючий питомник? – удивилсяМитрофаний.