становится очевидной сила стигматизации со стороны других людей. Ведь театральная самодраматизация вовсе не означает, что все актеры сами приняли описанные ролевые модели, – в отдельных случаях это может быть просто вопросом интерпретации. Вряд ли можно определить с исторической точностью, но ясно, что речь идет о социально мощной типизации. Это особенно верно для третьего вида контекстуальной реализации кодекса о богохульстве – личностного. Здесь речь идет о мужчинах, обычно городских жителях, которые снова и снова появляются в криминальных сводках как закоренелые пьяницы, насильники, бездельники и богохульники. В отличие от только что упомянутых грабителей или профессиональных преступников, это люди без групповых связей, действительно асоциальные в истинном смысле этого слова: живущие в разладе с соседями, пьющие в одиночку, а не в обществе и наносящие ущерб своим семьям своей «дурной жизнью», систематически проматывая свое имущество. Это асоциальное поведение также включало в себя привычку сквернословить. Часто именно соседи или сами страдающие члены семьи осуждали такого богохульника и таким образом приводили его под стражу или в суд. Иногда кажется, что богохульники получали огромное удовольствие от самостигматизации. Таким образом, мужественное выражение силы, которое на самом деле предусматривалось как знак превосходства и власти, могло превратиться в знак мужского бессилия. Так произошло с Гансом Хайнценом, музыкантом из Аппенцелля, чье чрезмерное богохульство только укрепило его социальную изоляцию и пренебрежение со стороны окружающих.

Богохульство и представление общества о чести

Исследование богохульства как социального феномена привело нас не столько на кафедры теологических споров, сколько в трактиры или на улицы позднего Средневековья, то есть в те места, где разгорались конфликты, предметом которых была честь. Таким образом, понятие чести становится ключом к пониманию богохульства в эпоху премодерна. Это была атака на честь Бога, но все больше и больше становилось очевидным, что это также и гораздо более ощутимо касалось конфликтов по поводу человеческой чести. Совсем не просто понять, что означало общество чести эпохи премодерна[446]. Ни у нас нынешних, ни у людей, живших в Средневековье и раннее Новое время, нет и не было четко очерченного понимания чести; даже ученые затрудняются дать ему точное определение. В некотором смысле одна из особенностей этого понятия заключается в том, что оно настолько же рыхло, насколько и текуче – как сказал суровый рыцарь Фальстаф у Шекспира в «Генрихе IV» (часть первая, V, 1): «Что же такое честь? Слово. Что же заключено в этом слове? Воздух». Историки Нового времени пытались осмыслить это понятие, возводя честь в ранг руководящей ценности сословного общества, того социального порядка премодерна, который определял своим членам их социальное место на основе их соответствующей чести. Таким образом, честь рассматривается как вопрос социального ранга, как нечто, существующее в градуированной и как бы порционной форме. Однако в обществах того времени честь становилась проблемой прежде всего тогда, когда она подвергалась нападению и ставилась под угрозу: в конфликте. Ведь в сословном обществе, в отличие от современного, вряд ли существовало четкое и определенное различие между многообразными социальными ролями на работе, в семье, церкви или даже на отдыхе: речь всегда шла о «целостном» человеке, и если казалось, что его чести что-либо угрожало, его целостность была полностью поставлена на карту. Таким образом, речь шла не о большей или меньшей чести, не о социальной градации или ранге, а о глубокой пропасти между честью и бесчестием.

В свете этого конфликты из-за чести стали характерной чертой культуры премодерна. Они регулировались с помощью словесных и символических ритуалов, следы которых можно найти в бесчисленных судебных протоколах по всей Европе. Ведь защита собственной чести осуществлялась в повседневной жизни лицом к лицу с потенциальными соперниками, в перебранках или, при необходимости, в физическом противостоянии. С другой стороны, это происходило и в суде, который должен был сдерживать и умиротворять конфликты чести с помощью своих институциональных процедур и, при необходимости, наказывать оппонентов. Оба уровня были тесно связаны друг с другом, что выражалось, например, в том, что многие бранные слова в словесных поединках происходили из сферы криминала и уголовного права: противники обзывали друг друга «ворами» или «убийцами», «шлюхами» или «ведьмами» и желали друг другу виселицы или кола. Презрительные насмешки и оскорбительные жесты или демонстративное вытаскивание из ножен холодного оружия были частью репертуара возможных перебранок, которые могли быстро привести к кровавой эскалации.

В этом более широком контексте мы должны представить себе «театр богохульства», описанный выше. Богохульные клятвы и проклятия функционировали в повседневных конфликтах чести подобно другим ругательствам и угрожающим словам. Хотя их обороты речи были очень типизированы, они могли варьироваться в зависимости от ситуации и быть связаны с другими ритуализированными формами речи или поведения. Разница между богохульными формулами и другими обычными бранными словами заключается в том, что Бог и священное таким образом втягиваются в межличностную конфронтацию, к которой они не имеют никакого отношения. Согласно нашему нынешнему представлению, а также, вероятно, представлению благочестивых богословов того времени, это было недопустимой профанацией священного. С другой точки зрения это участие высших сил в повседневных конфликтах показывает актуальность христианских идей для повседневной жизни. В этом отношении сентенция Хейзинги столетней давности о существовавшей в Средние века конфиденциальности отношений человека с Богом, которая порой приводила к потере дистанции, верна и с сегодняшней точки зрения[447].

В конце концов, все согласны с тем, что честь является архимедовой точкой опоры для кощунственного поведения. Богохульники стремились умалить честь своих противников, прежде всего, конечно же, посюсторонних, – но также и святых, к которым обращались. Власти, с другой стороны, стремились защитить или восстановить честь Бога и верующих в него. С этой целью судебная власть часто отвечала на нарушение божественной чести зеркально, симметричным бесчестием виновных – наказанием у позорного столба, кандалами, «позорными бочками»[448] или даже вырезанием языка. В конце концов, как часто сообщали проповедники, Бог действительно чувствовал себя пораженным и оскорбленным словесными нападками богохульников, иногда до такой степени, что его праведный гнев на человеческую порочность мог коллективно поразить всю общину, если бы они не предприняли решительных контрмер. Должны были пройти века, прежде чем антропоморфная концепция Бога начала медленно развенчиваться.

Богохульные еретики – еретические богохульники

В год, когда император Фридрих II в своих Мельфийских конституциях постановил, что богохульникам следует вырезать языки, была основана и церковная инквизиция. В 1231 году папа Григорий IX назначил ряд апостольских легатов в качестве специальных следователей против еретиков. Несколькими годами ранее, в 1224 году, император Штауфен также занял твердую позицию против ереси как «защитник церкви». В своем знаменитом антиеретическом указе он заявил, что еретики, осужденные и приговоренные епископом, должны быть схвачены светскими властями и по распоряжению императора сожжены. Если