большие богатства собраны. Часть толпы сразу же помчалась к лагерю. Но многие не побежали за ними. Смущенные внезапной и явно несправедливой расправой с врагом того же Ляпунова Ржевским, они разбредались, обходя окровавленное месиво, оставшееся от начальника ополченья. Совершенно ошеломленный, Михайла топтался на месте, не отдавая себе отчета, что же теперь делать. Страшная судьба Ляпунова привела его в ужас, хоть он и не забыл про его страшный приказ.

К нему подошел Гаврилыч. Лицо у него было мрачное, он, видимо, был подавлен. Дернув Михайлу за рукав, он позвал его за собой. Михайла молча пошел.

V

Когда Михайла с Гаврилычем подходили по опустевшему табору к землянке Гаврилыча, они увидали стоявшего у входа покрытого пеной коня, а из землянки выскочил и бросился навстречу к ним Степка с испуганным, перекошенным лицом.

– Ты як?.. – начал было Гаврилыч.

Но Степка, не слушая его, закричал:

– Где ж казаки? Что Ляпунов? Жив?

– Убили, – мрачно проговорил Михайла. Он так был подавлен, что даже не удивился, увидев вдруг Степку.

– Опоздал! – с каким-то отчаяньем крикнул Степка.

Тут только Михайла удивленно посмотрел на него. Что ему-то Ляпунов?

Не говоря ни слова, Гаврилыч взял Степку за рукав и, махнув Михайле, повел их обоих в свою землянку.

– Сидай, – сказал он.

Но Степка, не садясь, торопливо заговорил, обращаясь к Михайле:

– То всё казаки, Михалка. Ляпунова они больше ляхов невзлюбили… И ведь что придумали, черти! Знал бы я, давно б от их сбежал.

– Постой ты, погоди, – прервал его Михайла. – Да где ж ты пропадал? Откуда взялся? Степка взглянул на Гаврилыча, но сейчас же, точно отмахнувшись от чего-то, повернулся опять к Михайле и все так же торопливо заговорил опять:

– Да ты ведь и не знал, поди, куда я девался. – Степка мельком взглянул на Гаврилыча и продолжал: – Слышал я в тот раз, как Прокопий Петрович про Марины Юрьевны сынка тебе говорил, ну и побежал казаков упредить. Жалко мне Марину Юрьевну стало. А тут Гаврилыча повстречал. Он опять покосился на Гаврилыча. Тот молчал. – Сказал я про то Гаврилычу, а он велел мне с товарищем своим через реку переплыть, скакать с ним в Серпухов и рассказать про всё Марине Юрьевне, чтоб она сына берегла…

– Чого ж враз назад на воротився? – перебил его Гаврилыч.

Степка отвернулся от него и покраснел.

– Да Марина Юрьевна не пускала всё, – пробормотал он.

– Чи знову жупан билый пошиты велила? – усмехнулся Гаврилыч.

Степка невольно кивнул, но сейчас же опять заговорил:

– Да она и Дмитрий Иваныча не поминает больше. Все Заруцкий да Заруцкий!

– А ты чого ж гадав – на тэбэ дивиться будэ? – снова усмехнулся Гаврилыч.

Степка опять весь залился румянцем.

– Чего брешешь! – сердито оборвал он Гаврилыча.

– Ты слушай, Михалка, – повернулся он к тому. – Дело-то какое вышло. Стали к ней ляхи послов засылать. Все Ляпунова, Прокопья Петровича, ругали. А напоследок она и говорит им: «Вот кабы Иван Мартыныч над всем войском начальник был…» Ляхи головами кивают. Тут она меня услала и стала с ляхами чего-то говорить. А там, гляжу, казака одного к себе позвала, чего-то с ним поговорила, а малое время погодя тот казак поскакал куда-то. И ляхи тоже уезжать стали. А она им ласково так кивает и все повторяет: «прентко, прентко». Это по-ихнему «скоро», – пояснил Степка Михайле. – А чего скоро – не знал я в те поры. А вечером мамка, что за царевичем ходила, казачка, и говорит мне: «Скоро наш царевич царем на Москве будет. То-то заживем! Король-то Жигмунт накрепко Марине Юрьевне обещал: только лишь казаки наши Ляпунова изведут, тотчас он на Москву придет и Иванушку нашего царем посадит, а править покуда Иван Мартыныч будет с Мариной Юрьевной».

Михайла, сидевший как будто совсем безучастно, погруженный в мрачные мысли, весь встрепенулся и вскрикнул:

– Ишь бесовы еретики! Воренка в цари, а Маринку править! Чего ж ты…

Но Степка не дал ему договорить:

– Да ты слушай, Михалка. В ту же ночь взял я коня и поскакал сюда. Думаю – уберегу Прокопья Петровича от ляхов проклятых. Ночь скакал, день скакал. К вечеру до Нижних котлов доскакал. Устал – мочи нет. Попросил молодайку одну, чтоб она коня моего выводила, а мне где ни то поспать малость дала. Ну, провела она меня в избу. Залез я на полати и враз заснул. А под утро просыпаюсь, слышу – казаки в избе, шумят, хохочут. Меня-то не видали. Я скорей тулупом накрылся, слушаю. Один кричит: «Вот ловко-то! Молодец Симонко! Ведь как написал! Сам Прокопка признает! А другой: «На месте де чтоб казаков казнить, кои грабят!» – Знатно! – кричат. И подпис точка в точку его! Не сдобровать Прокопью!»

Вино пьют, хохочут. А там вскочили, кричат: надо де скорей скакать. Наверно де сегодня и круг будет, судить станут Прокопку. Вышли. Слышу я – на коней сели и поскакали. Ну, я малое время погодил, а там слез с полатей, оседлал коня и за ими. Гадал – доскачу, скажу про то про всё и про ляхов, и как казак-Симонка какой-то – под Прокопья Петровича руку подписался, – Ляпунова-то сразу и оправят… Поверили, стало быть?

– Поверили, – мрачно проговорил Михайла. – И я-то, дурень!.. – Он повернулся к Гаврилычу и посмотрел на него с такой злобой, точно вся вина была на нем.

– А еще дружили! Год цельный ровно братья родные жили, – упрекал он молчавшего Гаврилыча, точно тот все это своими руками сделал назло Михайле. – А еще Иван Исаича поминал! – прибавил Михайла с горечью. Про то, что сам он казаков в Симонов монастырь послал, он как-то позабыл.

Гаврилыч опустил голову. Он понимал, что казаки зря убили Ляпунова, и вся вина на них и на Симонке Заварзине. Гаврилыч был виноват только в том, что поверил обвинению Ляпунова, как и сам Михайла.

– То всё ляхи бисовы намутили, – сказал Гаврилыч, подняв голову. – Як бы не воны, казаки бы зроду не здумалы.

– Вот-крикнул Михайла. – То самое и есть. С еретиками снюхались! Маринка сама ляшка! А они сына ее ворёнка, на Москву царем сажать ладили. С Иван Мартынычем вашим снюхалась, гадина! Мужа у ей, у подлянки, убили, а она, гляди, не с ним, так с Иван Мартынычем тем на Москву ладила забраться, московской царицей быть, покуда ее ворёнок в разум войдет. Ишь вражья кровь!

Михайла встал. Он теперь и дня лишнего не хотел провести у казаков, даже у своего старого друга Гаврилыча. Ему и говорить больше с Гаврилычем не