топорами за поясом и прямо поехали к ним навстречу. Поравнявшись, они спросили, откуда Михайла со Степкой едут и куда путь держат. Михайла объяснил, что едут они в Нижний Новгород. Сам он тамошний, а прислан был к московским посадским от Кузьмы Миныча Сухорукова. Оказалось – костромичи тоже знали Козьму Миныча и без всяких споров пропустили Михайлу с братом. Предупредили они только, чтоб ехали те сторожко: вокруг рыщут польские отряды и всех, кого встретят, ловят, расспрашивают и поворачивают назад в Москву.

Дальше они ехали без всякой помехи, обогнули лагерь и наконец выехали на большую Владимирскую дорогу. Михайла все ждал, что вот-вот попадутся им навстречу ляхи. Но на большой дороге было пусто, как в церкви после службы. Не только ляхов, но и русских людей они никого не встречали. Даже как-то жутко было. Михайле, правда, раньше не случалось ездить этим путем. К Болотникову они Муромской дорогой ехали. Но от возчиков он слыхал, что по Владимирской дороге народу во всякое время шло и ехало, точно по Московской улице: то обозы тянулись, то гурты скота гнали, то бояре с дворней из вотчин в Москву перебирались, то гонцы с гиком да с посвистом на конях скакали, а то богомольцы или нищие брели, мужики деревенский товар в Москву на базар везли, или колодники цепями пыль подымали да свои воровские песни пели.

Михайле вспомнилось, как они с Невежкой два года назад ранней весной из Калуги в Тулу пробирались. Сколько у них тогда попутчиков было, сколько на полях они хлеборобов видели! А теперь хоть шаром покати. И поля-то, видно, были не жаты и не кошены, нигде копен не видать. Вытоптаны, скорей всего, смотреть жалко, а которые, должно быть, и не засеяны были с весны. Словно мор прошел по земле и вымер весь московский люд. Правда, дело шло к вечеру, солнце далеко за полдень перевалило, но они проехали уже несколько деревень, и нигде-то их не окликнули, не спросили ничего, точно мужики боялись на улицу выглянуть, рады были, что их не трогают, и сами не задевали проезжих. Ребитишки, и те все попрятались. Видно, оголодали вконец.

Михайла, как выезжали они, сильно ляхов опасался, ну, а про то, что негде им будет на ночь пристать, ему и в голову не приходило. А вышло так, что сколько ни пробовали они в деревнях по пути на ночлег проситься, – не пускают. Так и пришлось им заночевать в поле под кустами, хоть и сильно ворчал Степка.

И на другой день тоже пусто было кругом. И тихо главное. Народу словно вовсе не стало. Точно татары прошли. Ну татары не татары, да, видно, ляхи почище татар будут. Разорили Русь, а народ затаился и злобу копил на своих лютых врагов.

В первой деревне не то что окна ставни, и те закрыты были.

Только перед второй деревней, уже довольно далеко, они встретили деревенское стадо. И какое стадо! Десяток тощих коровенок и десятка два овец на тонких ножках. Два пастушонка медленно, плелись сзади, не обращая внимания на разбредавшийся по сторонам дороги скот.

– Эй, вы, пастухи! – окликнул Михайла. – Вы чего же за коровами не смотрите? Вишь, разбрелись.

– Дай хлебца, дяденька, – запищали они наперебой. Не жрамши, ноги не идут, – прибавил один.

– Чего ж? Разве вас не накормивши пустили? – спросил Михайла.

– Второй день не дают, – жалобно пропищал другой.

– Неужто во всей деревне хлеба нет? – спросил Михайла.

– Зачем нет? Хлебушко-то еще остался, в ямах зерно прятали от бесовых ляхов. Да не дают ведь, – проворчал первый. – Дай, дяденька. Не дают за то, что пост наложен.

– Путаешь ты, дурень. Хлеб-то, чай, постный.

– Да дай ты им, Михалка, – вмешался Степка. – Не отстанут.

Михайла соскочил с лошади, развязал мешок, Степка протянул ему нож. Мальчишки жадными глазами следили, как он отрезал горбушку, подал одному, потом отрезал ломоть, подал другому.

– Давай-ка и мы поедим, – сказал Степка. – Мотри, солнце сколь высоко.

Мальчишки, с жадностью уписывавшие хлеб, удивленно глядели на Михайлу, отрезавшего два толстых ломтя.

– Неужто жрать будете? – спросил один.

– А чего ж? Глядеть на него, что ли? – засмеялся Степка.

– Грех ведь. Ляхи Москву сожгут, – пробормотал с полным ртом мальчишка.

– Сожгли уж, – махнул рукой Михайла. – Идем, Степка, от них толку не добьешься. Может, в деревне растолкуют.

Доев хлеб, Михайла взял лошадь за повод, и они со Степкой пошли к деревне, оставив повеселевших мальчишек сгонять скот.

Деревня была недалеко, и ворота стояли не запертые. Войдя на деревенскую улицу, Михайло подошел к избе побольше. На завалинке сидела молодая баба, держа на руках спящего ребенка.

– Молодка, а молодка, – окликнул ее Михайла, не подашь ли нам, за ради Христа, молочка латочку? Больно охота!

– Ой, да что ты, прохожий человек! – с испугом проговорила баба. – Аль на тебе креста нет? И она сама устало перекрестилась. Грех какой.

– Да ведь Спаса-то нет еще, – сказал Михайла. – Чего ж вы раньше времени поститесь?

– Володимирский митрополит велел. Не то что молочка, маковой росинки в рот брать не велено три дни. А ноне второй лишь пошел. Младенцев, и то кормить не велено, – не то господь покарает. А и то отощавши весь народ был. Ляхи проклятые походя грабили. Весь запас забрали, скотину угнали. Только что в ямы схоронить поспели. О господи, последние времена пришли!

– То-то пастухи-то заголодали вовсе, – сказал Степка.

– Да о чего ж то? – спрашивал Михайла.

– А бог его знает, не велено, – равнодушно пробормотала женщина, покачивая младенца. Водички вот дам, на нее запрета нет.

– Ну, дай хоть воды, согласился Михайла, да лошадей, коли можно, напой.

Только во Владимире они узнали, отчего на весь народ был наложен такой строгий пост. Оказалось, что там одна посадская женка, проживавшая весь век по монастырям, объявила, что было ей видение: сошла де к ней пречудная жена и сказала, что коли все русские люди покаются и три дня будут молиться и поститься, бог их помилует и вернет русской земле тишину и благоденствие. Митрополит вызвал ее к себе, расспросил и наложил на три дня строгий пост на всех, даже на грудных младенцев.

Михайла со Степкой, ведя лошадей в поводу, прошли весь город, а Михайла все не решался постучаться куда-нибудь. Наконец на выезде из города он увидел молодого отощавшего мужика, сидевшего, свесив руки, на завалинке. Михайла подошел к нему и спросил, не пустит ли он их ночевать. Мужик поднял голову, точно не видя его, кивнул и пошел в избу. Там на лавке сидела хозяйка