Болотникова убили, кто за них постоит? Ляпунов сам боярского рода и казаков не больно жалует. Пожарский, хоть и одобряют его, а все боярин, как ему без холопов обойтись. Вот и выйдет, что как ляхов прогонят да царя из бояр посадят, так прощай, воля.

Михайла слушал Гаврилыча, и все тяжелей у него на сердце становилось. Ляхов-то прогнать все одно надобно. Неужто поддаться им? Да и чего от них доброго ждать? Они со своими холопами, сказывают, хуже наших бояр лютуют. Чего ж кукушку на ястреба менять? А что после того будет, бог весть. Неужто новый царь не попомнит, что за русскую землю казаки да мужики больше всех крови пролили? Может, еще зря это Гаврилыч. Есть же совесть хоть и у князей.

Гаврилыч уговаривал его уйти с ним на Украину. По крайности, всем там воля. Но Михайла только головой качал. Не хотелось ему со своих мест уходить. Да и Марфуша как же? Неужто ее в казачьи курени везти? Да и не захочет она уводом уйти.

В одно утро, только что они с Гаврилычем поели похлебки с хлебом, входит к ним один старый казак, приятель Гаврилыча, он и раньше к нему часто захаживал. Михайла его давно заприметил. Разумный такой, тихий. А тут весь красный, заговорил – голос срывается. Гаврилыч испугался даже, спрашивает, что с ним, не побранился ли с кем? Он только рукой махнул и опустился на завалинку.

«Слухай, – говорит, якие у нас справы. И рассказывает, что Ляпунов новый указ написал. Приказывает всем, и воеводам, и старостам, и городским головам, коли где поймают казаков на грабеже, тут же на месте их рубить».

Сразу они не поверили даже. Как же так? В приговоре всей земли [Окончательный приговор всей земли, т. е. всего стоявшего под Москвой ополчения и присланных от разных городов полномочных, был написан 30 июня 1611 года. Но отдельные приговоры писались и раньше, в мае и июне. На одном из этих собраний ополчения были избраны правителями всего ополчения и всего Московского государства три воеводы: П. П. Ляпунов, И. М. Заруцкий и Д. П. Трубецкой, подписывавшие вместе все указы. Но даже за тяжкие преступления приговаривать к казни не могли и они. Для такого приговора нужно было постановление собора всего ополчения. – Прим. ред.] сказано ведь, что смертию казнить не то что старосты и головы не могут, а даже главные начальники всего ополчения – Ляпунов, Заруцкий или Трубецкой. Могут захватить, разобрать дело, а там на собор всего воинства поставить. Только собор смертью казнить может. Но казак на своем стоял. Уверял, что сам грамоту видал и своеручную подпись Ляпунова распознал. Михайла все не верил. Как же может Ляпунов один такой приказ писать, когда всем собором три правителя выбраны – Ляпунов, Заруцкий и Трубецкой князь? Не может того статься, чтоб такой важный приказ один Ляпунов подписать мог. Чего ж другие два правителя смотрят – Трубецкой и Заруцкий?

Гаврилыч сказал, что, верно, те и не знают: никогда бы Заруцкий не позволил так казацкими головами швыряться. Михайла говорил, что никогда и Ляпунов не пошел бы на то, чтоб своих товарищей обмануть. Ведь коли про такое дело войско узнает, сейчас собор соберут и Ляпунова прогонят из правителей. Но казак все на своем стоял. Сам грамоту в руках держал и подпись Ляпунова своеручную знает – сколько раз видал.

Гаврилыч того казака хорошо знал, говорил – врать не станет: старый казак. Кабы Михайла такое про Иван Исаича услыхал, он бы в тот же час к нему пошел и напрямик спросил бы. А Ляпунова, небось, не спросишь… А пошто? Неужто он, Михайла, трусит Ляпунова спросить, правда ль то, что про него говорят. Ну, так нет же, будь что будет, пойдет он к Ляпунову, – прогонит тот его, так тому и быть. Хочет он до правды дознаться, что бы ему за то Ляпунов ни сделал. Верил ему Михайла, хоть и знал, что Ляпунов не Болотников. А все-таки такое, чтоб казакам головы рубить, нет, этого быть не может. Спутали что-нибудь казаки. Проверить надо самому.

Михайла встал. «Тотчас и пойду», решил он. Вспомнился ему, правда, Сеченов. Ну и пускай. Не станет Сеченов его пускать, так Михайла ему в ухо даст и силой войдет. На минуту вспомнилась ему грамота в Нижний Новгород, но и это его не остановило. Возьмет он с собой грамоту и сразу Ляпунову отдаст, – пускай с кем хочет посылает, коли Михайлу схватит.

Михайла открыл котомку, нашарил грамоту и сунул ее себе за пазуху. Рука у него еще болела, но ходить он уже мог свободно. Когда он пошел к выходу, Гаврилыч спросил его с удивлением:

– Ты куда?

Михайла ведь еще никуда не ходил после болезни.

– Надобно мне, – буркнул Михайла И поспешно вышел.

В казачьем таборе шум был. На каждом перекрестке толпились казаки и что-то горячо обсуждали. То и дело Михайла слышал: «Прокопий» да «Ляпунов». Должно быть, про то самое судили. Ругали, видно, Ляпунова. Даи за дело, ничего не скажешь. Михайла ускорил шаги. Очень уж нетерпелось ему разузнать про тот приказ. Когда он вошел в ляпуновский стан, там тоже было неспокойно. Но он ни на кого не глядел, ничего не слушал. У ляпуновской палатки передняя пола была откинута, и внутри толпилось много ратников. Но никого из прежних ратников, даже Сеченова, не видно было.

– А Прокопий Петрович где? – спросил он одного из ратников у входа.

– Давно, знать, не бывал, – сказал тот. – Да Прокопий Петрович с коих пор в избу перешел. Михайла сразу вспомнил, как Ляпунову собирались ставить избу, когда они со Степкой из Москвы шли. Он повернулся и зашагал в ту сторону.

– Эй, ты! – крикнул тот же ратник. – Вряд ты Прокопия Петровича застанешь.

Михайла даже не оглянулся. Ну, не застанет, так подождет. Время у него есть.

Он скоро вышел из лагеря на дорогу к Москве. Вон она, изба-то. Ишь какую знатную избу поставили – в два сруба. Видно, сени большие, чтоб всех воевод у себя собирать.

Когда Михайла подошел ближе, он с удивлением увидел, что дверь на крыльце стояла настежь, ратников кругом мало, да и те какие-то перепуганные. Они смотрели в одну сторону, на Коломенскую дорогу, точно ждали кого оттуда.

Прыть у Михайлы малость остыла. Он оглянул ратников – ни Сеченова, ни Левонтия, что за него заступался, не было. Он подошел к одному, помоложе, и спросил его:

– Мне бы Прокопия Петровича повидать. Наказывал он побывать, – приврал Михайла, чтоб