– Поедешь, что ль, со мной в Нижний Новгород? – спросил он сердито Степку. – Аль у казаков останешься? Козьма Миныч, небось, парчового кафтана не сошьет.

– Ведомо, с тобой поеду, Мишенька, – сказал Степка. – Неужто с теми убийцами останусь? – не утерпел он, чтобы не отплатить чем-нибудь Гаврилычу.

Гаврилыч сердито посмотрел на Степку, но тоже ничего не сказал. Он хорошо понимал, какой вред принесет самим казакам убийство Ляпунова, особенно как станет известно, что казаки сами же подделали приказ Ляпунова. Ему даже хотелось, чтобы Степка поскорей прочь убирался. Станет болтать про то, что слыхал в Нижних котлах, только смута начнется. Ляпунова все одно не оживить, а как до других воевод дойдет, что с северных городов рати привели, они на казаков обозлятся, свары пойдут. Все ополченье может развалиться. А что хорошего? Кто ж тогда с поляками биться будет? Порешат веру христианскую, да и москалей давить будут. Нехристи – одно слово. Пускай же лучше тот Степка с Михайлой уезжают. Михайлу-то ему куда больше жалко было. Полюбил его Гаврилыч еще со времен Болотникова. Хороший он, горячий, даром что москаль. Да ведь и сам-то он, Гаврилыч, разве не москаль? Тоже ведь мальчишкой холопом был, только что три десятка лет на Украйне прожил, говорить и то на их лад привык; никто о его теперь москалем не обругал, а первое-то время тоже ругали. Вот и Михайлу бы к ним увезти. Заправским бы казаком стал. Что у него там доброго под Нижним Новгородом. Коли и прогонят ляхов с Москвы, все одно оборотят Михайлу снова в холопа. К тому же Воротынскому, поди, отдадут. Так и в приговоре написано.

Он поднял голову, поглядел на Михайлу, хотел было заговорить с ним, а потом, вспомнив, как Михайла теперь на казаков зол, махнул рукой и не решился заговорить – обругает еще. Михайла тем временем достал из котомки топор, засунул его за пояс, а Степка помог ему привязать котомку. Свою котомку Степка потерял, еще как они с казаком через Яузу переплывали, когда он от Ляпунова убежал. Да и нечего им теперь в котомки класть. У Михайлы еще, может, портки да лапти остались, у Степки и этого не было, кормиться им все одно Христовым именем придется.

– А лошадь-то твоя побежит? – спросил Михайла Степку.

– Побежит. Чего ей делается? В Нижних котлах передохнула, травки там ей дала молодайка. А оттуда далеко ль?

– Ну, так едем с богом.

Лошадь Михайлы еще утром тот же Гаврилыч привел и привязал у своей землянки. Та самая лошадь, на которой он от ляхов удирал. Чуть не убили его тогда, а Гаврилыч спас и выходил, словно брата родного. Михайла подошел к Гаврилычу и, не глядя на него, поклонился ему и сказал каким-то глухим голосом:

– Ну, прощай покуда, Северьян Гаврилыч. Не поминай лихом. Спасибо за все твое доброе. Дороги-то у нас ноне разные, а добро твое век буду помнить.

– Эх, Мыхайла, – заговорил Гаврилыч, удерживая его за руку. – Чого ты в Нижний зибрався? Уж коли Ляпунов не прогнав ляхив, невжеж ваши посадские прогонять? Будуть на Москви ляхи пануваты, а мужиков усих в холопов обернуть, и тэбэ тэж. Ходим краще з нами на Вкраину, мы тамо и вид ляхив и вид москалив отобьемось, и будешь ты вильный казак, як и я.

Михайла слушал, и брови его супились, на лбу все глубже залегала морщина, глаза потемнели. Он отвернулся от Гаврилыча и с сердцем махнул рукой.

– Спасибо на добром слове, – сказал он злым голосом. – То вам, казакам, все одно – что москали, что ляхи. А мы под ляхами Москву нашу не оставим. Вот поглядишь, прогоним мы ляхов, аль нет. А как ляхов прогоним да русского царя на царство посадим, – не может того статься, чтоб он своих ополченцев вновь в холопов оборотил… А вот у вас, зло прибавил он, как вы с ляхами дружбу водили, может, и впрямь ваши вольности отымет! Идем, Степка.

Гаврилыч обиделся и отвернулся, а Михайла со Степкой выбрались из землянки, попробовали подпруги у своих лошадей, вскочили в седла и поскакали прямо на север, чтобы выехать на дорогу.

Михайла уже давно решил ехать на Владимир, а не на Муром. Ему еще в Москве Карп Лукич и Ферапонт так советовали. В Муромских лесах и прежде, в тихое время, пошаливали, а теперь еще пуще. Правда, Невежка с Нефедом пошли на Муром, но они шли пешком, да и взять с них было нечего. А у них со Степкой лошади были, а главное – у него была грамота, за которую он боялся больше, чем за лошадей. Все это он надумал, а теперь, правду говоря, он ни о чем не думал, только бы уехать скорей из казачьего стана, а там хоть к чорту на рога.

Гаврилыч вылез из землянки и долго смотрел им вслед.

Часть третья. Ополчение

I

Из казачьего лагеря Михайла со Степкой выехали легко. Никто их не останавливал, никто ни о чем не спрашивал. Да и спрашивать почти что некому было: казаки, вернувшиеся с круга, были в такой тревоге, так горячо спорили меж собой, что им ни до кого дела не было, а те, кто побежал грабить ляпуновский дом, еще не возвращались.

Наконец казачий табор кончился. Дальше опять лежал вытоптанный пустырь. Влево виднелись разрушенные стены Белого города, а впереди вновь раскинулся ратный стан, только уже не казачий – сразу видно. Палаток совсем не было, зато много стояло деревенских телег; были привязаны низкорослые косматые лошаденки, а кое-где даже коровенка или пара овец.

Михайла вспомнил, как еще Ферапонт ему говорил, что за казаками стали приволжские и северные ополчения и ближе всех костромичи с князем Волконским и ярославцы с Козловским. Подъехав ближе, они увидали, что телеги стояли не порожние. На всех лежали мешки, – должно быть, с мукой, с овсом, с огородиной.

«Хозяйственный, видно, тот князь, с дому разного запаса привез, – подумал Михайла. – Есть покуда чем кормиться ополченцам. Грабить не приходится. Лишь бы свои же казаки не кинулись грабить, как грозы на них не стало. Коли кого и боялись они, так одного Прокопия Петровича. На других они не поглядят. Тут-то, видно, не знают, что случилось, то и тихо у них».

Но хоть и тихо было, а все ж, видно, береглись.

Как только Михайла со Степкой стали подъезжать к лагерю, откуда-то из-за телег выехало несколько ратников верхами, с