ворчанию, ироничной снисходительности к моим восторгам и испугам. Как само собой разумеющееся принимала роскошь общения на родном языке, рассказанные им истории и встречи, которые без него никогда бы не состоялись. Не помню, когда в последний раз я заглядывала в карту, задумывалась о направлении дороги, стоя у развилки, спрашивала прохожих, как найти приют. Виктор полностью освободил меня от необходимости решать организационно-бытовые вопросы, равно как и от трети содержимого моего рюкзака. Он охотно вжился в роль старшего брата и выполнил все свои обещания, данные в начале нашего совместного пути. Дорога с ним казалась лёгкой и быстрой, невзирая на жару или проливные дожди. И даже его храп, раздражавший меня поначалу, со временем стал привычным фоном походных ночей – коротких передышек между бесконечно длинными, яркими днями.

– Послезавтра приезжает племянник – займёмся документами, – сообщает Виктор, доедая с ладони розовую мякоть инжира. – Зимой можно будет приступать к ремонту.

– Ты уже решил, как назовёшь приют? – интересуюсь я.

– Пока нет. А что, есть предложения?

– Есть. Назови его «Случайная встреча».

– Хм-м-м. Тогда уж «Неслучайная встреча»! – улыбается Виктор, понимая, что я имею в виду. – В любом случае ты будешь первым пилигримом, которого я туда приглашу!

Он встаёт, моет руки в уличном фонтанчике, по-отечески обнимает меня и, взвалив на плечи рюкзак, решительно шагает в сторону вокзала. Категорически отказавшись от слёзных проводов на перроне, он оставляет меня одну посреди тенистого бульвара в растрёпанных чувствах, с номером телефона на клочке бумаги и походной фляжкой на память. Я машу рукой вслед его удаляющейся спине и, наполнив флягу водой, иду в противоположном направлении, к воротам Сан-Мартин, выводящим из Бургоса на тропу Камино Сантьяго.

Танец Смерти

…Долго ли, коротко ли – счёт времени потерян – шагаю я по нескончаемой дороге, петляющей среди полей и холмов. Тардахос, Хорнилос-дель-Камино, Хонтанас, Кастроериц… Кастильское пекло не спадает. Всё смешалось: жажда, пот, усталость, боль… Мелькание лиц, знакомых и незнакомых, спасительная фляга с водой на привале. Аскетичный распорядок дня: приют, душ, сон и снова дорога. Месса чернокожего священника, а вокруг изнемогающие от жары, охающие и тяжко вздыхающие паломники. Рыжая, мокрая от испарины дева в толстом вязаном свитере. Худеет? Болеет? Бродяга с забинтованной рукой, заснувший в тени единственного на мили вокруг дерева. Колонна подростков с синдромом Дауна, все в одинаковых панамках, – они-то что тут делают? Иногда я чувствую себя собакой, потерявшей след хозяина и пытающейся отыскать его вновь. Иногда – невольным наблюдателем, свидетелем человеческих страданий, телесных мук. Девушку, скрючившуюся в пыли от боли в животе, увозит деревенский трактор. Давешний весельчак, что позировал в Бургосе возле памятника пилигриму с больной ногой, разулся и шагает босиком – на ногах нет живого места от мозолей. Отважная женщина Луиза из Калифорнии – с ней мы познакомились в Сан-Хуан-де-Ортега за тарелкой чесночного супа – идёт медленно, но не останавливается. У неё онкология, месяц после химиотерапии, каждый шаг – это стон. И неизменный ответ: «I’m OK» на вопрос: «Всё ли в порядке?» Я вижу вокруг себя болезни и немощь, травмы и увечья, боль и даже смерть…

На обочине за поворотом толпятся люди. Сдержанный ропот голосов, женские всхлипы, тихие молитвы на разных языках. Вчера здесь умерла паломница. Пробираюсь ближе – горка булыжников, на плоском камне лежит ракушка, горит свеча. Я вчитываюсь в надпись на дощечке: Йоко Миокато, Фукусима, Япония, 12.02.1908 г. – 06.06.2011 г., потом вижу маленькую фотографию. Волосы шевелятся у меня на затылке: это та самая лысая бабушка-японка из большой семьи, с которой мы начинали путь вместе из Сен-Жан-Пье-де-Пора. Впечатление настолько сильное, что на мгновение мне кажется, будто это какая-то игра, нелепый спектакль и что сейчас выйдет из-за наших спин режиссёр и скажет: «Стоп! Снято». Но это не игра и не спектакль. Это жизнь. И это смерть…

Смерть всегда сопровождала пилигримов на пути Сантьяго, терпеливо выжидая момент, когда можно будет нанести удар. Она подстерегала их на опасных перевалах, в тёмных лесах, кишащих волками и дикими вепрями, в туманных галисийских болотах, на безлюдных дорогах, облюбованных разбойниками. Особенно она любила прохаживаться вокруг монастырских госпиталей, коих было видимо-невидимо, особенно на кастильском отрезке пути. Все болезни приписывались проискам дьявола либо считались Божьей карой. Функции госпиталей ограничивались молитвой, посильным облегчением физических страданий и изоляцией больных. А задача смерти – отсеивать тех, кто, по её мнению, не нуждался более в жизни, и уводить их в свое царство.

Смрад и гниение – верные признаки смерти – появлялись ещё при жизни. Гигиена в Средние века была синонимом колдовства и бесовщины. Католическая церковь не поощряла водных процедур, считая их дьявольским соблазном, и внушала своей пастве, что телесная грязь и зловоние богоугодны и способствуют очищению души. Достаточно привести несколько исторических фактов. Королева Изабелла Кастильская мылась за свою жизнь всего дважды: в день своего рождения и в день свадьбы. Папа Климент VII, так же как и король Филипп II, умерли в страшных мучениях от чесоточных клещей, съевших их буквально заживо. Даже вельможные особы страдали в те времена от блох и вшей, от клопов и чесотки, от элементарной антисанитарии, что уж говорить о простолюдинах. Презрение к гигиене стоило средневековой Европе очень дорого. Страшные эпидемии чумы и оспы выкашивали до половины населения крупных городов. Тиф, туберкулёз и сифилис не лечились, жизнь больного зависела исключительно от воли случая, крепости организма и силы молитвы. Проказа и эрготизм обрекали человека на мучительное медленное умирание «по частям». Таких людей считали уже мёртвыми и отпевали при жизни. О больных заботились ордена госпитальеров: орден Святого Лазаря ухаживал за прокажёнными (отсюда появилось слово «лазарет»), братья-алексиане помогали чумным и опекали психических больных, считая их одержимыми дьяволом, орден Святого Антония облегчал муки страдающим эрготизмом[67].

Вдоль Камино можно видеть многочисленные следы борьбы жизни и смерти, метки средневековой медицины, а точнее её отсутствия, в виде сохранившихся стен бывших лепрозориев, руин монастырских госпиталей и «чумных» крестов в местах массовых захоронений. Смерть в Средние века стала настолько привычной и обыденной, что не вызывала благоговейного трепета и страха. Стены церквей украшали перекрещённые человеческие кости, скелеты органично вплетались в сюжеты картин и гравюр, тема «пляски смерти» прочно обосновалась в литературе и драматургии, черепа стали модными предметами интерьера, а в специальных монастырских хранилищах, называемых костницами, собирали кости и черепа умерших, дабы напомнить живущим о близости неминуемого конца…

Танец смерти – не только религиозная аллегория, но и художественное отображение одной из жесточайших эпидемий Средневековья –