добычей, то спускаясь, то поднимаясь. Далекий грай звучит так близко, он прямо у меня в руках. Я пугаюсь.

Заливается смехом девичьим чаинка, пыль пустыни взбивает шестью крыльями и вновь улетает ввысь на солнце. Тает в отражении лампы и вовсе исчезает.

Всё это случилось пока Олег рассказывал про свои фантомы. Я сразу даже и не понял, как сам поддался наваждению.

— Да-а-а-а. — протягиваю я. — Это знакомо. А злые мысли вас не мучат?

Методично взбиваю сахар на дне, чтобы смыть в волнующейся чайной пучине всякое наваждение.

Жикривецкий покачал головой.

— Скорее, страшные, что ли. Те о которых стараешься не думать в дневных заботах.

Тут оно посмотрел на меня этим тяжелым пронзительным взглядом. Глаза у него были ядовито голубые. Усталый, измученный взгляд.

— А Лиля… — он помолчал, подбирая слова. — Она не приходит?

— Нет. Она не приходит.

Мы замолчали. Спичка вновь загудел. Только сейчас, когда пыл чувств, охвативший Олега, ранее утих. Я начал чувствовать, между нами, некое напряжение, которого раньше не замечал. Наверное, он не был до сих пор сосредоточен на мне.

Сейчас, в наступившей паузе, в нависшей мысли по ту сторону его глаз таилось что-то тяжелое. Что-то опасное ворочалось там. Но я никак не мог понять, что, сам подаваясь наваждениям. Жало скорпиона, направленное на меня.

В моменте странного осознания, все эти метания его, стеклянный взгляд, участливость, дружеская беспечность и приветливость зависло будто бы в воздухе. Словом все то, чем он являл себя для других замерло. Перестав быть реальным настолько, чтобы безоговорочно в это верить. Всего лишь в одном неосторожном вопросе про Лилю.

Теперь это было таким же наваждением. Только истинным наваждением, таким, какое творит каждый человек сам по себе каждый день. Продуцируя на других свою волю. Себя самого. Свое проявление.

Все стороны его личности, до того знаемые мной, до того соединенные в единую картинку разошлись сейчас по швам. И из-под них начало просвечивать что-то иное. Что-то настоящее.

Пока я не знал, что это.

Пока что это было только мимолетное чувство. Вызванное таким неосторожным вопросом. Его странная концентрация на мне. Это ментальное усилие, оживляло образы, которые он являл, оно же позволило швам разойтись. И оно же позволило мне подсмотреть, увидеть то, что таилось с той стороны — в глубине его мыслей.

Жало. Острое, металлическое ядовитое жало, которые грозило мне из-под панциря образов. Жало, спрятанное в тяжелых, аккуратных, выверенных мыслях, подбирающих каждое слово.

«Давай, нападай.» — подумал я и замер с кружкой чая, сливаясь с диваном.

— Думаете, если бы она ко мне приходила, злою мыслью, то это было бы косвенным признаком вины? — пространно говорю я куда-то в воздух, между нами, чтобы сразу же не стать добычей. — Боюсь спросить, кто тогда приходит к Вам?

Слова мои, придавленные тяжелым светом стелются по столу, растекаются по полу, заполняя все пространство вокруг.

Жикривецкий молчит с секунду. Вижу, как за его образами, переворачиваются мысли. Как подбирает он слова. С виду недвижим. Как статуя, как автоматон. Картинка.

Всего секунду это длится, но вот уже с хищной улыбкой он мне говорит:

— Но ведь она не приходит. И это правда.

Тут он картинно отпил чай.

Но каждое слово глухим ударом отдается во мне. Все сильнее вдавливает меня в диван.

— Она не приходит… — куда-то в сторону повторил он. — А ко мне вот является…

— Виновны?

Он мотнул головой.

— Во сне только приходит. Не наяву. Стоит у кровати, бормочет что-то себе под нос. Её даже не видно. Ни лица, ни силуэта. Просто… — он задумался, — просто присутствие. Откуда-то я знаю, что это она. Знаю и всё.

Спичку вновь начало трясти. Свет замигал. Натужно заскрипел металл.

— Хотя мы только мне знакомы были. — Олег хлопнул себя по ляжке. — Каждый раз просыпаюсь, а этот. — он махнул рукой на корабль, — гудит так страшно. Совсем ему плохо что ли. Мы прилетим-то вообще?

— Пылаев говорит, что всё в порядке. Он пилот опытный.

— Да неужели. — взорвался Олег и тут же остыл. — Хотя, он, по-моему, единственный, кто так сладко спит на корабле.

Затем он наклонился ко мне и глядя прямо в душу спросил.

— Вы были близки с ней? Очень?

Я хочу ответить, но замираю на полуслове. Смотрю, не отрываясь на то, как над его лысиной кружит птичка. Маленькая черная птичка о шести крыл. Прямо над блестящей лысиной. Будто он только что получил удар по голове, как в мультике.

Невольно улыбаюсь. Он это видит.

— Прости. Если лезу. — говорит он, продолжая нависать над столом.

Это его настороженное «Прости» звучит слишком нелепо в этой комнате. Птичка улетает в темноту мушкой и там растворяется.

— Когда-то давно были. Потом нет.

Жикривецкий взрывается каким-то странным звуком, то ли смешком то ли возмущением. Отпивает чаю.

— Когда-то давно — это я могу говорить с высоты моих лет. Молодежь… Для вас пару лет уже вечность.

— Пусть так. — пожал я плечами. — Но это больше про ощущения. Понимаете?

Олег улыбнулся дежурно и уставился куда-то в сторону. Мне виделось, что он потерял интерес. По-видимому, вся эта сцена была разыграна только ради одного вопроса и одного ответа. Как только он понял, по одному ему известным признакам, что я к её смерти я не причем. Что меня не мучит ни жуткий фантом, ни страшный пандорум. Он будто бы вздохнул с облегчением успокоился. Сидел, так прокручивая в голове совсем иные мысли.

Водил, наверное, жалом своим по разным мизансценам, развернувшимся в подобных диалогах. Сводил признаки, какие есть и особенно каких нет. Пытаясь выцепить какое-то несоответствие. И через него проникнуть в тайну случившегося.

Или по крайней мере мне хотелось так думать.

Так продолжалось какое-то время. Мне уже думалось, что Жикривецкий пленен наваждением каким-то и оттого задумчив. Но стеклянный взгляд его был всё таким же ясным и свежим.

Не были ли его глаза имплантами?

— Знаете, а у меня есть теория насчет всего этого. — говорю я.

Сказав это, я даже не поверил себе. Не поверил своему голосу и тому, что слышу. Слишком уж монументальным казался мне Олег. Будто бы я намеревался поведать свои тайны безучастной мраморной статуе. Для которой само время не время.

Он не сразу посмотрел на меня. И взгляд его не выразил ни малейшей заинтересованности.

Статуя, что была ровесницей океана. Смотрела всю жизнь на его тяжелые гривистые волны и ничего не могло ее волновать, кроме своей мысли. Такой же далекой. Неспешной и тяжелой. Мне почему-то в тот момент вспомнились фотографии с Митридата. Живой простор, ломаная