– Без понятия.

Шон ложится набок, и кончик самокрутки ярко горит в ночи, когда он делает еще одну затяжку.

– Потому что тогда власть имущие не понимали, как отрегулировать производство марихуаны и как обложить ее налогом. Для этого они развели пропаганду о смертельном влиянии травки. Посмотри при случае «Косяковое безумие» и увидишь, как далеко они зашли. А люди поверили, потому что им приказали верить.

Шон наклоняется и раздвигает мне губы языком. Он выдыхает в рот струю дыма, с силой раздувая мне щеки. Смеясь, мы отодвигаемся друг от друга, и я сплевываю и откашливаюсь, шлепая его по груди.

– «Косяковое безумие»?

– Далее по тексту. – Шон таращит глаза. – «Марихуана – испепеляющий сорняк, корнями произрастающий из ада!» – Я хихикаю, а он наклоняется и начинает медленно расстегивать на мне рубашку. – Куря убивающие душу косяки, – медленно произносит Шон, сдвигая ткань, чтобы обнажить мою плоть, и проводит костяшками пальцев по коже. – Они обретают минутное удовольствие, – тихо шепчет он и опускает голову, чтобы поцеловать мою грудь.

Я зачарованно запускаю пальцы ему в волосы, а Шон сжимает мои бока.

– Но за ужасную цену! – Я подпрыгиваю от его зычного возгласа, а потом начинаю смеяться, когда он еще сильнее впивается в меня пальцами. Я отбиваюсь от Шона, который выкрикивает лозунги голосом проповедника, и хохочу во все горло.

– Разврат! Насилие! Убийство! Суицид!

Шон продолжает меня щекотать, а я извиваюсь, пытаясь вырваться.

– Прекрати, Шон, я сейчас описаюсь.

Он замирает и наклоняется ближе, беспорядочно бегая глазами туда-сюда.

– И неизбежный финал зависимого от марихуаны человека… – Он поднимает палец, словно говоря «вот, подожди», – неизлечимое помешательство.

– Ты шутишь, да? Насилие, убийство, суицид?

– И не забудь про разврат. И нет, я не шучу. Сама посуди. – Шон проводит пальцами по моим волосам. – Тысяча девятьсот тридцать восьмой год. Полнейшая лажа, которую народ принял за чистую монету. Алчные ублюдки не смогли понять, как облагать травку налогом и контролировать сбыт, и потому объявили ее вне закона. Сейчас, спустя много лет, с помощью марихуаны они снимают боль, купируют судороги, лечат неизлечимые болезни только одним растением без тетрагидроканнабинола. А воздействие на умственную деятельность может оказаться таким же целебным, как прием одной более вредной таблетки. Можешь вообразить, что бы с нами стало, какого результата мы бы достигли с тридцать восьмого года, если бы эти сволочи не ополчились против растения? Наоборот, нас учили, что марихуана вредна, потому что кто-то просто так решил и вложил это в наши головы, а законопослушные люди смирились и сами стали читать нравоучения остальным по поводу ее вредности. И вот, спустя несколько десятилетий, травку легализуют, и она вдруг становится безопасной для лечебных целей? – Шон с отвращением качает головой. – Ты слышала когда-нибудь историю о парне, который так обкурился, что пошел и устроил резню?

– Нет.

– И я нет. И сомневаюсь, что остальные слышали, потому что вероятность этого ничтожна мала. Нужно с осторожностью прислушиваться к остальным.

– Ты революционер-одиночка. Есть в этой стране то, что тебе нравится?

– Природа, – выдыхает Шон, приподнимает мой лифчик и ведет теплой рукой по груди. – Горы и долины, – скользит ладонью по моему животу. – Океаны, что их окружают.

У меня голова идет кругом от его ласк, и я хмурюсь, когда Шон останавливается.

– Я хочу сказать, что задумка Америки великолепна, а вот исполнение не очень. Но наша страна еще молода. Надежда еще есть.

– Мне нравится, как ты болтаешь, – искренне признаюсь я. И это правда. Обожаю, что он бросает мне вызов, заставляет думать.

– И мне нравится, как ты болтаешь, детка. – Шон опускает голову и чмокает меня в губы.

Я беру косяк.

– Знаешь, из тебя получился бы великолепный политик. Но какая жалость, что ты пристрастился к испепеляющему сорняку, корнями произрастающему из ада.

Шон наклоняет голову, его глаза сияют в свете фонаря.

– Политик?

– Я отдам тебе свой голос.

– Твой голос. – Шон качает головой, раздумывая над моими словами. – Да, но я не хочу быть политиком.

– Почему?

– Я предпочел бы не оставаться в стороне.

– Какая жалость. А я тут раздумывала обо всех грязных делишках, которыми бы занялась с тобой в костюме.

– А. – Он опускает голову. – Так она хочет парня в костюме.

– Нет, я хочу тебя, парень.

Чувствую, как он улыбается, уткнувшись мне в грудь.

– Правда?

– К сожалению.

– Что ж. – Шон устраивается у меня между ног и произносит, обхватив губами сосок: – Придется заставить тебя потрудиться.

У меня сбивается дыхание, но удается произнести:

– Но разве ты не всегда так делаешь?

– Да. – Шон приподнимается и смотрит на меня. – Но, понимаешь, ситуация обостряется, потому что в любую минуту мы достигнем неизбежного финала как зависимые от марихуаны. Нам придется попотеть.

Он нависает надо мной, как и безлунное ночное небо за его спиной.

– Тогда давай поспешим, – отвечаю я и приподнимаюсь, чтобы поцеловать его, но Шон уворачивается и прижимает мои запястья к одеялу.

– Какой же ты осел.

– А ты… чертовски красива, – тихо шепчет он. – Такая красивая… – Шон кладет мою руку себе на грудь. – Сесилия, ты меня ранишь в самое сердце. Почему ты такая красивая? – На секунду я вижу в его глазах то, чего прежде никогда не замечала. Явный страх.

– Шон, что-то не так?

Его взгляд проясняется.

– Нет, ничего.

– Точно? – Я глажу его по волосам, когда он кладет голову мне на грудь.

– Помоги мне, детка. Безумие все-таки меня настигло.

По спине стекает пот, рядом тарахтит Мелинда, а я мысленно проклинаю Шона за отлучку во время моей смены. Настенные часы над входом на завод остановились неделю назад, а я в свои смены уж точно являю собой рабу времени.

– Это была его сестра, – нахмурившись, говорит Мелинда, и я забираю у нее контейнеры и складываю их на нашем рабочем месте. – Нет, нет, – продолжает она, – это сделала его кузина. Девочка, я ни разу в жизни не видела…

– Нет! Нет! Пошло все на хрен!

Услышав возглас, я замираю, а Мелинда прекращает докладывать о своей многочисленной родне. Мы поворачиваем головы, по всему этажу разносится безостановочная ругань на испанском вперемешку с английским. Две женщины за лентой о чем-то горячо спорят и, наконец, появляются посреди зала, одна пытается усмирить другую. Тут-то я и замечаю зачинщицу, это Вивика. Она дерется с одной из своих приспешниц, которая всеми силами пытается пихнуть подругу обратно на место.