Так стоял он несколько страшных секунд и вдруг содрогнулся всем телом. Глаза его бешено вытаращились, смотрели теперь прямо перед собой, в груди раздался хрип и птичий клекот.

А за миг до того – все увидели – перед сценой явился человек в рваной больничной пижаме, истощенный и ослабленный так, что казался тенью. Тень эта была тоскливой и страшной, бестелесной, но странно выпуклой, словно из другого измерения, как в голографической съемке. От мертвеца веяло холодом преисподней и вечным жаром могилы, скрежет зубовный стоял за его спиной и вечные муки, лицо омрачено было какой-то сокрушительной думой, он печально и гневно глядел на доктора, который задыхался, ловил воздух губами, не мог вымолвить ни слова…

– Я умер, – сказал покойник, не отводя от доктора мертвых глаз. – Хочу, чтобы и ты был со мной. Там страшно, и холодно, и жарко, и мозг кипит, и тело стынет. Тебе там самое место. Идем же!

Он протянул руку к доктору, тот посинел, сделал еще два коротких вдоха, схватился за сердце и повалился на пол. Посланник ада секунду стоял над его телом, потом истаял в воздухе, словно отключили породившие его лучи.

Двое в черном поволокли бездыханное тело доктора прочь, злая щель в полу закрылась, прожекторы погасли, люстры зажглись обычным желтым светом. Секунду публика сидела, пораженная, потом отчаянно захлопала в ладоши, словно ей показали необыкновенно увлекательный цирковой номер.

Суббота невольно оглянулся на хлопающих – те будто осатанели, кричали, бесновались. Среди искаженных физиономий внимание его привлек человек, чьи черты показались ему смутно знакомыми, человек, которого до сего дня видел он только на редких фотографиях.

Он сидел через три стола от Субботы – некрупный, лысоватый, с поперечной морщинкой на переносице, глядел мертвенным взглядом водянистых глаз, твердые складки очертили мрачноватый рот тайного убийцы… Суббота взволновался, не мог поверить.

– Это он? – зашептал он Диане. – Правда, он?

Диана секунду глядела на него грустно и чуть насмешливо.

– Да, он, – сказала наконец. – Это он.

Лысоватый обладал чудовищным могуществом – большим, чем остальные чиновники и министры, вместе взятые. Поговаривали, что даже и сам президент был всего только послушной куклой в его руках, что все мало-мальские решения принимает именно он…

Удивительный этот человек вдруг перехватил взгляд Субботы, неожиданно подмигнул ему и улыбнулся. Лицо его, мрачное, страшное, вдруг осветилось изнутри, поманило, потребовало ответной улыбки. И Суббота не сдержался, оскалил зубы в ответ. Диана заметила это, посмотрела с укором. Суббота почувствовал себя неловко.

– С виду вроде ничего, на человека похож, – сказал он виновато.

– Да, обаянием торговать они умеют, – кивнула она. – Вон еще один сидит, тоже похож на человека.

Суббота посмотрел, куда она указывала, и увидел господина с лицом мягким, слегка бегемотовым, с большими звездами на синих погонах.

– Главный тюремщик, – пояснила Диана. – Сидит, винцо попивает. А того не знает, что по его душу скоро придут.

– Кто придет?

– Такие же, как он, – нехорошо улыбнулась Диана. – И отведут туда, куда он отводил других. А ведь говорили ему: обустраивай места заключения, не ровен час, сам туда попадешь. Не верил, смеялся… Меня, говорил, не тронут до скончания века. Я, говорил, с такими людьми в баню хожу… Вот теперь будет ему баня, попарится за решеткой вволю. Не-ет, закон воздаяния тут еще действует, хотя и крайне избирательно. Но не волнуйся, мы не оставим его своей заботой. Его и таких, как он… Какая там коррупция, какие злоупотребления, это же не волки даже, это ящеры, у них один инстинкт: хватать и пожирать. Мы вот все зубы полируем, а тут с ходу челюсть выбивать надо.

Суббота хотел спросить, о чем это она, но не успел. Вдруг, оглушительная, грянула изо всех углов музыка – развеселая, похабная, как в последнем кафешантане, да нет, не кафешантане – кабаке! Ноты мешались, гремели, путались, ритмы менялись на каждом шагу, визгливое бабье голошение сменялось доверительными басовитыми интонациями и разухабисто-угрожающими выкриками.

Услышав родимые звуки, гости за столами стали притоптывать, подпевать, шевелить бедрами, хлопать в ладоши. Музыка, однако, становилась все громче, все наглее и развязнее, и этого уже выдержать не смогли: посрывав с тугих телес пиджаки, задравши вечерние платья выше колен, опрокидывая стулья, публика пустилась в пляс, ударяя в пол крепкими ногами, с гиканьем, с ревом, с шутливой бранью и кислой отрыжкой – все родные друг другу, милые до невозможности, до геркулесовых столбов, до последней черты.

Две официантки, стройные, гибкие, сорвали с себя тугие красные платья, оказавшись лишь в узких змеиных полосках материи – да и то только понизу, – взвихрились, закрутились вокруг шеста, неизвестно кем поставленного прямо на сцене. Музыка лязгнула, грохнула, ахнула, потекла за ними следом, подчиняясь и подталкивая одновременно. Публика загоготала, повалила поближе – рассмотреть в деталях, насладиться, порадоваться прекрасному. Тут же и два официанта сбросили тесные пиджаки, остались в жилетках на голую мускулистую грудь, стали подтанцовывать, раздувая крепкие бицепсы, томно улыбались, приводя в неистовство слабый пол и людей лунного света.

К Диане подскочил лукавым чертом церемониймейстер Леонард, уже не латник, уже снова в легкомысленном фраке, затопотал ножками, состроил губки куриным бантиком, зашептал, воркуя.

– Принцесса… Уна данца! Публика жаждет. Все только вас и ждут. Пер кортезия! Умоляем! Танец, один-единственный! Припадаем к стопам, целуем прах у ваших ног и все в таком роде…

Диана бросила быстрый взгляд в сторону князя, тот дернул уголком рта, наклонил голову. Диана вздернула подбородок, повернулась к Субботе.

– На брудершафт, – сказала она с горечью.

Вино сверкнуло в ее бокале тусклым рубином, вскипело, плеснуло в бокал Субботы.

– На брудершафт, – повторил он немеющими губами.

Глаза ее оказались совсем рядом, горели легким пламенем, сияли, завораживали. Руки их заплелись, он потянулся к ней, коснулся губами, не вспомнил себя, увидел только, как отдалилась она на бесконечное расстояние, на миллионы километров, а на губах его все горел, пощипывал сладкий поцелуй, и то ли это был вкус вина, то ли губ ее, алых, нежных…

Все завертелось вокруг, задрожало, пошло разноцветными пятнами, раскинулось радугой, поплыло. В глаза ему бросились танцующие гости, выбивающие замысловатого трепака, ползущие присядкой по полу, вьющиеся огромными пьяными червями. Замерцала над головой худощавая, платиновая, с ослепительно маленькой грудью, какой-то солидный поднял зеленый бокал, рухнул рядом военный с большими звездами… Лица вокруг заскакали, дрожа и переливаясь, превратились в свинячьи морды, захрюкали, взвизгнули, пошли колесом, повылезли кругом рога и хвосты, застучали копыта, твердым панцирем покрылись пиджаки и голые спины, нырнули назад и дальше, спустились к кольчецам, усоногим, простейшим…