«Что она подмешала мне в вино?» – хотел подумать Суббота, но не успел, повалился с кресла, больно упал на холодный каменный пол. Жуткие хари, все, сколько их ни было, повернулись к нему, глядели молча, страшно. Напоследок еще Диана склонилась, погладила его по волосам, приложилась ко лбу иудиным целованием. От поцелуя этого он провалился в вековечную тьму и не видел уже, как двое черных подошли молча к его бездыханному телу, подняли, повлекли прочь, прочь – туда, где нет ни болезней, ни печалей, ни воздыхания…

– Но жизнь бесконе-е-ечная! – трепетным козлетоном подрагивал старый причетник. – Господи помилуй, Господи помилуй, Господи поми-и-илуй…

Антоний никого не хоронил, как могло показаться, пел исключительно для бодрости духа. Дух этот, чаемый бессмертным, совсем было пал в тартарары, когда ясно стало, что отец Михаил и спутница его, добрая женщина Катерина, отправились-таки в дальний путь, в сатанинскую Московию, чтобы ножки с рожками там сложить, не говоря уже про погубление души христианской.

Вы что хотите себе думайте, а не мог дьячок просто так взять и бросить их на произвол судьбы, никак не мог. Они же – как дети малые, их любой обидеть хочет. Ну куда они без Антония, куда и зачем? Тут нужен человек опытный, положительный, знающий местность и озорную здешнюю публику, которая и самому черту сто очков вперед даст по части хулиганства, – особенно же в нынешнее время, смутное и военное по сути своей.

Именно поэтому – и ни почему более, – едва вышли отец Михаил и Катерина утром из дома, так тут же за ними устремился и сам Антоний, только дом запер понадежнее, на висячий замок, предусмотрительно снятый с сундука. Замок был отличный, крепкий, слегка только с ржавчиной, но держал дверь мертво, по-собачьи, – проще уж весь дом снести, чем с таким возиться.

Не желая быть замеченным раньше времени, он маскировался короткими перебежками между синеватых волглых сугробов. За ночь навалило их в человеческий рост, так что не один псаломщик, но целых полтора могли тут укрываться до самой весны. Но таких далеких видов дьячок не имел, ему бы только до деревни своих сопроводить, а там уж, он знал, Господь как ни то упромыслит, направит дело верным путем.

Так вот и шли они – отец Михаил со спутницей прямо по шоссе, разгоняя предутреннюю синеву, а причетник прыгал по целине бородатым зайцем, мерцал подслепым глазом, путал следы, делал сдвойку и скидку, лишь бы незамеченным остаться. Знал Антоний: обнаружит его отец Михаил – непременно разбранит и назад погонит. А он-то ведь уж все для себя решил, и запас сухарей даже взял – килограмм их, не менее, легко поместился в широких карманах старенького мышастого пальто.

Хорошо, хоть в этот раз Иисус Христос и ангелы-хранители были на стороне дьячка. Словно под серафимовым крылом, невидимкой добрался он до самой деревни. Своими глазами углядел, как остановил отца Михаила патруль, а потом вместе с Катериной повел в штаб, на проверку.

Очистил Антоний уличную лавочку от снега, уселся, ждал, когда выйдут обратно. Час ждал, два, три – ничего. Вот тогда и завел он для бодрости поминовение усопших. Не то чтобы боялся, что военные расшлепали дорогих его сердцу странников, нет, такого даже и помыслить он себе не мог, но уж больно его недавнему настроению это соответствовало. Что греха таить, еще сутки назад сам дьячок не возражал бы оказаться в месте светлом, месте злачном, месте покойном. Правда, умирать во всей натуре, положенным порядком ему было страшно. Смерть виделась ему чудовищной курвой с загребущими лапами, через которую он хотел бы перешагнуть, не узнав ее, – и чтобы сразу в рай. Но этого, увы, никто ему не обещал, так что пришлось терпеть – и к добру, а не к худу было это терпение. Потому что в конце концов как с небеси явился-таки добрый пастырь его, отец Михаил. И вот теперь псаломщик сидел тут, за углом, на холодной лавке, торговал дрожжами, но на сердце у него было тепло, потому что отец Михаил был где-то рядом.

Ближе к вечеру, после нескольких часов томительного ожидания почувствовал старый причетник приступ голода. Нахваливая себя за предусмотрительность, извлек он на божий свет из кармана старый сухарик, серый, неровный и мохнатый от пыли. Сдув лишнее, сунул привычное яство в залубенелый рот, но не кусать начал, а сосать и мусолить. Он и рад был бы есть по-христиански, зубами, но зубов не дал ему Бог. Точнее сказать, дал, да после, ближе к старости, и отнял безвозвратно – за великие его грехи. Остались во рту только передние шаткие зубы, которые, если придет охота, виднее всего у зайцев разглядывать, да несколько гнилых корешков, какими никак нельзя было одолеть твердой пищи, – тут и все святители во главе с Войно-Ясенецким бессильны были ему помочь.

Но, однако, одинокая жизнь на отшибе выучила дьячка маленьким спасительным хитростям. Теперь перед съедением сухаря всегда он размягчал его в чае, а за неимением такового – в собственном рту. Вот и сейчас тот же был случай…

А мороз уже нарастал, злился, прокусывал сквозь пальто и бабью телогрею (не было в доме другого теплого), добирался до самых внутренностей, вышибал из глаза медленную старческую слезу. Плохо, ой плохо было Антонию сидеть и ждать у комендатуры, как у моря погоды. Ему бы пойти внутрь, ударить челом оземь, спросить смиренно, где, дескать, возлюбленные братья его, отец Михаил и Катерина, почему до сих пор не вышли. А если что не так, он, Антоний, всей душой за них ручается, они люди хорошие, украинскому военному делу совсем не опасные.

Но не пошел Антоний в комендатуру, постеснялся, заробел, хотя все у него было в порядке – и паспорт, и жировка, и отсутствующий военный билет. Теперь вот сидел, дрожал, ел свой сухарик, давясь и орошая его чуть теплыми слезами.

Однако смилостивился Господь над дьячком, призрел на его страдания. Едва сгустились сумерки, открылась дверь комендатуры, вышел оттуда незнакомый капитан, а купно с ним и Катерина, и сам отец Михаил. Заново прослезился Антоний – теперь уже от радости, оторвал промерзлый зад от скамейки, изготовился трусить, куда понадобится – хоть до самого края вселенной.

Но так далеко не пришлось – вся троица сделала пять шагов и уселась в военную машину. Смертельно испугался тут старый причетник, понял, что сейчас дадут газу да и сгинут в вечерней мгле, и после уж точно ищи ветра в поле. Подхватился он, сплюнул недожеванный сухарик, дунул во весь старческий дух к машине. Не смея обнаружить себя, схватился за колесо, присобаченное на задней стенке, впился в него руками и ногами, как клещ, – не уедут теперь без него.

Но они, похоже, и вовсе не спешили никуда уезжать. Сквозь грязноватое заднее стекло, видел он, велись по телефону какие-то переговоры. Но отсрочке этой Антоний не поверил, с колеса не слез.

Здесь, на колесе, и застал его изумленный капитан Голощек.

– Дед, – только и сказал, – ты что тут делаешь?

– Бомбы, бомбы разминирываю, – отвечал ему Антоний, ничего умнее в голову не полезло.

– Какие еще бомбы, опупел? – и Голощек жилистыми руками своими решительно отклеил его от колеса, чему сам Антоний был только рад.