Капитан же Голощек, однако, никакой радости не проявил. И сидеть бы, непременно сидеть старому дьячку в комендатуре, как злостному террористу и шпигуну, если бы из машины не вышел вместе с Катериной сам отец Михаил.

Ну, уж он и взгрел старика – так, что на самом деле горячо стало. Каких только слов не говорил: и старый, говорил, дурак, и выжил, говорил, из ума, и много еще чего крепкого и на слух ядреного, только что матушку его не вспомнил, а все остальное было – как и положено при воспитательных операциях.

А Антоний ничего, не обижался, стоял, улыбался умильно да знай повторял:

– А я с вами… С вами поеду…

Нужно ли говорить, какой необыкновенный тут поднялся крик и скандал? Дьячка устыжали и так, и сяк, и всеми возможными способами. И в ум его пытались вернуть отсутствующий, и к совести призывали, но он стоял на своем твердо: поеду с вами.

Неожиданно на сторону Антония встал капитан Голощек.

– Старичок, похоже, ушлый, а вы оба не от мира сего, – заявил он. – Такой может быть полезен.

Дьячок кивал согласно: ваша правда, господин офицер, я хваткий, дошлый, пронырливый, между струйками пройду, везде без мыла пролезу, возьмите с собой ради Господа нашего Иисуса Христа и всей Живоначальной Троицы…

Нет тут ни времени, ни сил рассказывать, как именно убедили отца Михаила, но все-таки убедили, уломали, уболтали, добились, одним словом, своего.

Но все перевернулось, рухнуло, когда погиб под пулями их проводник, русский сержант Василий Кураев. Теперь капитан не хотел никуда их отпускать, с причетником или без; говорил, что это чистое самоубийство.

Антоний обрадовался было, да рано: и отец Михаил, и Катерина стояли на своем – в Москву, в Москву! Похоже, умереть были готовы, но до Москвы бесовской все-таки добраться. Неизвестно, какие они там вели разговоры с капитаном – дьячку, как фигуре некомпетентной, не докладывали, – а только переломили его железную решимость. Да и не мог он их удерживать, разве что арестовать насильно. Но этого почему-то делать капитан не стал, и Антоний догадывался, в чем тут причина, даже и не глядя в сторону сероглазой Катерины. В ее сторону капитан, кстати сказать, тоже не смотрел, во всяком случае, на людях, а что там между ними было наедине, об этом старый причетник не спрашивал, не его это дело, на то есть отец Михаил, он священник, пусть и блюдет благонравие, если что.

Без документов, впрочем, не то что в Москву, но даже и дальше по Украине двигаться они не могли. Однако капитану Голощеку и это оказалось по плечу. Уже назавтра утром все удостоверения были выправлены, и мало что отличало их теперь от благонадежных украинских громадян. Решено было все-таки не рисковать, не идти через трижды клятую линию фронта, отправить путников самолетом, а там уж авось пронесет.

Для доставки всей компании в аэропорт выделена была машина и при ней сержант Копейка в погонах украинской армии.

Выехали не сразу, капитан почему-то все оттягивал момент прощания: то занят был, то погоды не те. И только он один знал, капитан Голощек, почему погода для выезда неподходящая, да, может, еще Катерина.

Если бы сейчас кто заглянул в его комнату, то увидел бы странное и неожиданное зрелище: Катерина отрешенно смотрела в окно, а перед ней стоял Голощек, сжимая ее побелевшие руки в своих, окаменевших от горя.

– Ну, куда ты, зачем, – умолял он ее. – Оставайся здесь, со мной, ведь я люблю тебя! Больше жизни люблю…

Она повернула, наконец, к нему лицо, посмотрела взглядом туманным, чужим.

– Ты не первый, кто просит меня остаться, – проговорила она. – И не первый, кому я скажу – нет…

Прикусил губы капитан Голощек, взыграла в нем ревность дикая, мужская. Но только всего на миг: глядя на нее, ничего больше не помнил он, кроме любви, а сам любовался ей каждый миг и каждую секунду.

– Значит, уходишь? – спросил он дрогнувшим голосом.

Она посмотрела на него снизу вверх ласково, ладонью взъерошила волосы, ничего не сказала, вышла вон. А он, потеряв силы, рухнул прямо на кровать. Крякнули пружины, впились в бока, но он уже ничего не слышал, поглощен был отчаянием, тьмой…

Через час пора было ехать, однако Голощек все не появлялся. И никто из подчиненных не мог сказать, где он – пропал капитан, сквозь землю провалился. Сержант Копейка, приставленный к ним, все нервничал, поглядывал на часы, потом взмолился:

– Едем уже, мне бы засветло назад вернуться…

Делать нечего, решили ехать так, не прощаясь. Залезли в машину, включили мотор – прогреться. Антоний сидел на переднем сиденье веселый, крутил маленькой головкой, как воробушек: еще бы, первое в жизни дальнее путешествие, не Америка с Европой, конечно, но недалеко от того. Отец Михаил думал о чем-то своем, Катерина была грустна.

– Ну, с Богом, – проговорил сержант, выжимая сцепление…

Они двинулись, постепенно набирая скорость на ухабистой дороге. Вдруг Антоний заглянул в зеркало заднего вида и сообщил, довольный:

– Бегут.

– Кто бежит? – не понял сержант.

– За нами бегут.

Сержант обернулся назад, ахнул, чертыхнулся, притормозил, сдал назад. Спустя пару секунд водительская дверь распахнулась, показался запыхавшийся Голощек.

– Вылезай! – велел сержанту.

– Това-арищ капитан…

– Вылезай, говорю! Сам поведу!

Спустя минуту они уже ехали по дороге, машину потряхивало, вело на колдобинах. Капитан в заднее зеркало взглядывал временами на Катерину. Та не смотрела на капитана, прятала взгляд, но в сжатых губах ее, недавно еще скорбных, таилась улыбка.

– А как же служба твоя? – наконец спросил отец Михаил. – Не попадет тебе от начальства за от- лучку?

– Ничего, – буркнул капитан, – я сам себе начальство. Задним числом как командировку оформим.

Врал, разумеется, капитан, арапа заправлял, не хуже трижды клятого прапорщика Боровича. И начальство у него было, и никакой командировки задним числом он оформить не мог, не министр же обороны он, в самом деле, хотя офицер заслуженный, тут никто не спорит. Так что фактически выходил он дезертир, не больше и не меньше. Вообразить больший позор и поругание кадровому офицеру было трудно, но он пошел на это.

А почему пошел, спросите вы? А потому, что не мог, просто сил не имел оставаться на месте, когда люди эти, столь странным образом вошедшие в его жизнь, должны были отправиться в чужую, вражескую теперь страну. И причиной тут была не только Катя, хотя она, конечно, в первую очередь. Причина была еще и в том, что именно ему сказала Катя, и дело, за которым они ехали в Москву: она, отец Михаил и бестолковый спутник их, старый дьячок Антоний.

Он и верил теперь, и не верил, и не поверить не мог. Чудны дела твои, Господи, а еще чуднее дела дьяволовы… Или все же выдумка? Но нет, не может быть, чтобы выдумка. Ведь это Катя ему сказала, а она-то соврать не могла. Это все равно как если бы лебедь соврал или ангел – ну, словом, дело совершенно небывалое.