Нет, она не святая, она почти такая же, как все. Тольконикогда не жалуется, это особый дар — а быть может, проклятие? —всеприемлющего терпения. Какова бы ни была утрата, какой бы ни обрушился удар,она встречает их, принимает все, что есть, и хранит в себе, и тем питает пламя,горящее внутри. Что научило ее этому? И можно ли этому научиться? Или он простовыдумал ее, приукрасил в своем воображении? Да и не все ли равно? Что важнее —подлинная Мэгги или та, какой она ему кажется?

— Ох, Мэгги, — беспомощно пробормотал он.

Она подняла на него глаза и из глубины страдания улыбнуласьему; была в этой улыбке безмерная, беззаветная, ничем не сдерживаемая любовь,еще не ведающая запретов, что вынуждают женщину скрывать свои чувства. Этабезмерная любовь потрясала его, сжигала — почему, почему Бог, в чьем бытии онпорой сомневался, не создал его другим, кем угодно, только не Ральфом деБрикассаром?! Так, может быть, это оно и есть — то неведомое и опасное, чтоскрыто в нем самом? О господи, ну почему он так ее любит? Но, как всегда, никтоему не ответил, а Мэгги все сидела и улыбалась ему.

На рассвете Фиа поднялась и начала готовить завтрак. Стюартей помогал, потом пришла миссис Смит, привела Минни и Кэт, и женщины, стоявчетвером у плиты, толковали о чем-то ровными, приглушенными голосами, словнообъединенные неким таинством скорби, которого не понять было ни Мэгги, нисвященнику. После завтрака Мэгги пошла выстлать изнутри маленький деревянныйящик, мальчики сработали его на совесть, гладко выстругали и отполироваликаждую дощечку. Фиа молча дала ей белое длинное шелковое платье, от старостишелк давно уже сделался желтоватым, как слоновая кость, и Мэгги отмерила полосыткани точно по внутренним стенкам. Потом прострочила их на машинке, получилисьчехлы, а отец Ральф наполнил их лоскутами, этой мягкой обивкой затянуливнутренние стенки и укрепили ее кнопками. Тогда Фиа обрядила своего малыша впарадный бархатный костюмчик, причесала его и уложила в это мягкое гнездышко,от которого пахло ею, а не Мэгги, не той, что была ему настоящей матерью. Пэддизакрыл гроб крышкой, он плакал — впервые он потерял ребенка.

Парадная зала в Дрохеде уже многие годы служила домашнейцерковью; в одном конце поставлен был алтарь монахини из монастыря Святой Мариирасшили для него золотом покров, за что получили от Мэри Карсон тысячу фунтов.Миссис Смит убрала алтарь и всю залу зимними цветами из дрохедских садов —несчетными желтофиолями и поздними розами, — розовые и ржаво-оранжевые,они казались нарисованными и словно бы только по волшебству источали еще иаромат. Отец Ральф, в белом стихаре без кружев поверх строгой черной сутаны,отслужил заупокойную мессу.

Как почти во всех больших имениях этого далекого края, вДрохеде покойников хоронили тут же, на своей земле. Кладбище лежало за садами,на поросшем ивами речном берегу, его окружала кованая железная ограда,выкрашенная белой краской, и даже теперь, в засуху, здесь было зелено, потомучто поливали водой из дрохедских цистерн. Здесь, во внушительном мраморномсклепе, похоронены были Майкл Карсон и младенец — его сын, и мраморный ангел вчеловеческий рост, с обнаженным мечом в руке, охранял их покой. Но эту пышнуюгробницу окружало могил десять или двенадцать куда более скромных, границы ихобозначались ровными рядами проволочных белых полукружий наподобие крокетныхворот, да белели простые деревянные кресты, иные даже без имени: лежал тутбезродный стригаль, убитый в драке; двое или трое бродяг, на чьем пути Дрохедаоказалась последним привалом; чьи-то безвестные, безымянные кости, найденные наодном из выгонов — неизвестно даже, мужчине они когда-то принадлежали илиженщине; китаец — повар Майкла Карсона — над его прахом стоял причудливыйярко-красный зонтик, увешанный крохотными колокольчиками, которые словно быгрустно, нескончаемо вызванивали его имя: Хи Синг, Хи Синг, Хи Синг; какой-тогуртовщик — на его кресте только и было написано: «Чарли с Тэнкстенда, хорошийбыл парень»; и еще несколько покойников, в том числе и женщины. Но Хэла,племянника владелицы Дрохеды, не подобало хоронить так скромно, самодельныйгробик поместили в склепе в подобие саркофага, и бронзовые двери искуснойработы затворились за ним.

Шло время, и о Хэле говорить перестали, разве что упомянутмельком. Мэгги хранила свое горе про себя; в этой боли, как всегда у детей,скрывалось нерассуждающее отчаяние, непомерное, непостижимое, но как разоттого, что Мэгги еще не была взрослой, отчаяние заслоняли и отодвигали простыеповседневные события. Мальчики не слишком горевали, кроме Боба — он-то, самыйстарший, нежно любил маленького братишку. Глубока была скорбь Пэдди, но никтоне знал, оплакивает ли сына Фиа. Казалось, она все дальше отходит от мужа идетей, отрешается от всех чувств. И Пэдди в душе горячо благодарил Стюарта —вот кто неутомимо, с особенной серьезной нежностью заботился о матери. Одинлишь Пэдди знал, какой была Фиа в тот день, когда он вернулся из Джиленбоунабез Фрэнка. Ни искры волнения не вспыхнуло в ее ясных серых глазах, их неоледенили упрек, ненависть или скорбь. Словно она просто ждала удара, как ждетобреченная собака смертоносной пули, зная свою участь и не в силах ее избежать.

— Я знала, что он не вернется, — сказала онатогда.

— Может быть, и вернется, Фиа, только напиши емупоскорей.

Она покачала головой, но не стала ничего объяснять, онаоставалась верна себе. Пусть Фрэнк начнет новую жизнь подальше от Дрохеды и отнее. Она слишком хорошо знала сына и не сомневалась: одно ее слово — и он сновабудет здесь, а значит, никогда у нее не вырвется это слово. Если дни ее долги игорьки, ибо она потерпела поражение, терпеть надо молча. Она не сама выбралаПэдди, но лучше Пэдди нет и не было человека на свете. Фиа была из тех людей,кто чувствует слишком сильно, так, что уже нельзя терпеть, нельзя жить, и онаполучила жестокий урок. Почти двадцать пять лет она подавляла в себе всякоечувство и убеждена была, что такое упорство в конце концов победит.

Жизнь продолжалась, длился все тот же извечный, размеренныйземной круговорот; летом, хоть муссоны и не дошли до Дрохеды, выпали ихспутники — дожди, наполнили реку и цистерны, напоили корни изжаждавшейся травы,смыли всепроникающую пыль. Чуть не плача от радости, люди занимались своимделом, как требовало время года, от души отлегло: овцы не останутся безподножного корма. Травы как раз хватило, удалось продержаться до новой,подбавляя ветки самых густолиственных деревьев, — но так было не на всехджиленбоунских фермах. Сколько на ферме скота, это всецело зависит отскотовода, который ею заправляет. Для огромных пастбищ Дрохеды стадо здесь былоне так уж велико, а потому прокормиться могло дольше.

Время окота и сразу после него — самая горячая,изнурительная пора в году овчара. Каждого новорожденного ягненка надоподхватить, окольцевать ему хвост, пометить ухо, а барашка, не предназначенногона племя, еще и холостить. Ужасная, отвратительная работа, одежда вся в крови,хоть выжми, потому что в короткий отпущенный на это срок управиться со многимитысячами ягнят-самцов можно только одним способом. Яички зажимают междупальцами, откусывают и сплевывают наземь. Хвосты всех ягнят, без различия пола,перехватывают тугим жестяным кольцом, так что кровообращение нарушается, хвостпухнет, потом высыхает и отваливается.